Моя сестра Лена Целуйко

Бася ПИКМАН

Я, Ганелес (Пикман) Бася Цуриелевна, родилась в Мозыре в 1916 году. В годы фашистского нашествия оказалась на оккупированной территории. Своей жизнью я обязана Елене Васильевне Целуйко, девушке из Барановичей, с которой судьба счастливо свела меня в моем родном Мозыре, а военные дороги довели до освобожденного Красной Армией города Орла.

После того, как Минск был занят фашистами, я вместе со всеми остальными евреями города оказалась в гетто. В Минск я попала в 1933 году, когда мне было всего 17 лет. Город я знала хорошо, из гетто ушла легко, но куда деваться дальше? И я решила вернуться в Мозырь, где жила вся моя родня. До Мозыря шла пешком, но в городе никого из родных не нашла. Дом наш оказался разграбленным. Я была в отчаянии и не знала, что мне делать. Но потом я взяла себя в руки и решила идти на Восток, к линии фронта. Почему-то думала, что сделать это будет несложно.

Было начало осени. Я хорошо помню все даты своей жизни и запомнила день 6 сентября. В этот день ко мне пришла незнакомая белорусская девушка и сказала: "Я узнала, что ты собираешься идти к нашим. Возьми меня собой". Я до сих пор не знаю, откуда они узнала обо мне и о моем желании идти к нашим -- возможно, от той женщины, у которой ночевала в деревне Бобры, рядом с Мозырем. Девушке было 16 лет. Вместе с матерью и двумя маленькими сестренками она ушла от немцев из Барановичей и оказалась в Мозыре. Поселились они у родственников, в той же деревне Бобры. Это и была Лена Целуйко.

Я ответила Лене: "Без разрешения твоей матери взять тебя с собой не могу. К тому же я еврейка, и идти тебе со мной очень рисковано". Лена сказала: "Твоя национальность для меня никакого значения не имеет. К тому же на еврейку ты не похожа, так что все будет хорошо. Главное -- добраться до линии фронта и начать воевать с фашистами". И все же я ответила отказом. Но последующие события подтвердили необходимость срочного принятия решения.

8 сентября 1941 года в город ворвался карательный отряд. Я бежала в Бобры, заночевала там, а 11 сентября Лена в первый раз спасла мне жизнь. Местные крестьяне заподозрили, что я -- еврейка. Они окружили меня, в руках у них были вилы, кочерги. Кто-то побежал за карателями. И тут в толпу ворвалась Лена и крикнула: "Какая она жидовка? Это ведь моя сестра!" Лена схватила меня за руку и вытащила из толпы. Ошеломленные ее напором, крестьяне не успели и слова сказать. Мы убежали из деревни, а когда вышли на дорогу, Лена сказала: "С этого часа ты -- моя сестра". А потом посмотрела на меня пристально и добавила: "Мы непохожи, поэтому будем считаться двоюродными сестрами."

Мать Лены жила в семи километрах от Мозыря, в д.Березовка. Лену она отпускать со мной совсем не хотела, но когда я заявила, что я -- еврейка и что если не уйду, то погибну, сказала: "Евреи всю жизнь были моими друзьями. Они мне сделали больше добра, чем родственники. Пусть моя дочь идет с вами."

Назавтра мы оказались в Калинковичах, в 10-ти километрах от Мозыря. Каратели там еще не появлялись. Лена вместе со мной стала ходить по городу и призывать евреев бежать в леса. Мы рассказывали о том, что произошло всего три дня назад в Мозыре, но, к несчастью, нам не верили, и только два молодых еврейских парня ушли с нами.

Вчетвером мы пошли в сторону Гомеля. Шли вдоль железной дороги, ночевали в будках обходчиков -- пустых и разбитых.

В деревнях под Гомелем уже были немцы. Парни ушли в лес, а мы с Леной продолжили путь и 24 сентября вошли в Гомель.

По неопытности мы сначала открывались местным жителям, но скоро поняли, что надо быть поосторожнее. В Гомеле, например, мы обратились с просьбой переночевать к одной женщине, но та донесла на нас патрулю, сказав, что я -- жидовка. К счастью, это были австрийцы. Они не только не задержали нас, но, наоборот, помогли уйти из города.

...Мы были молоды, нас переполняла жажда борьбы, а из-за этого часто были неосмотрительны и допускали много ошибок.

И тут я должна сказать откровенно, что Лена, хотя и была на восемь лет моложе, но в этом отношении оказалось мудрее меня. Она лучше разбиралась в людях, быстрее ориентировалась в сложных обстоятельствах, острее чувствовала опасность, была более находчивой в критических ситуациях...

Посоветовавшись, мы решили идти в Минск, где в гетто было много знакомых. Мы думали, что они еще не знают, что им грозит гибель, что их надо предупредить, помочь бежать в леса. Добрались до Минска. Увидели десятки тысяч людей, согнанных на небольшой клочок городской земли, и поняли всю иллюзорность нашей затеи. Второй раз я ушла из Минского гетто уже с Леной. Был октябрь 1941 года.

Шли назад, в сторону Гомеля. Задержались в Бобруйске. Гетто там еще не было. Мы останавливались в еврейских семьях, и Лена там была как родная: она успокаивала людей, внушала им уверенность в завтрашнем дне. В Бобруйске мы оказались в поле зрения полиции, а так как дороги к партизанам нам показать никто не мог, ушли из города. У Жлобина повернули в сторону Рогачева. Прошли через Рогачев, добрались до Орши.

В Орше гетто уже существовало. Мы были поражены видом опухших от голода, страдающих от холода, ежедневно подвергаемых унижениям, издевательствам и побоям людей. Я видела, как страдает от всего этого Лена. Она ходила по городу более смело, чем я, доставала у людей хлеб и носила его в гетто. А однажды, в одной очень страшной ситуации, помогла скрыться еврейке с двумя детьми. Та женщина выдавала себя за польку, но младший ребенок, мальчик, был очень похож на еврея, и на нее донесли.

В Орше я опять чуть не погибла: меня на людях назвала жидовкой маленькая девочка, пяти-шести лет, и только находчивость Лены позволила отвлечь внимание толпы от меня. Я скрылась. Из Орши пришлось бежать, и мы оказались в Смоленске.

Там со мной случилось несчастье: 4 ноября меня сбила немецкая машина. В больницу меня завезли виновники происшествия. Документов у меня не было. Помогла находчивость Лены, которая заявила, что сумочка с пспортом пропала во время этого уличного происшествия. Она же добилась, чтобы мне выдали дубликат паспорта. Так у меня, наконец, появились надежные документы. Это было спасением. Лена заявила, что я -- ее двоюродная сестра и что зовут меня Наташей. Так я стала Целуйко Натальей Матвеевной.

Чтобы получить для меня оккупационный паспорт, Лене пришлось пойти на прием к русскому коменданту Смоленска Меншагину. Тот устроил ей настоящий допрос, а узнав откуда она, заявил: "Раз ты из Барановичей, отец твой был коммунистом, и я велю тебя сейчас арестовать". На что Лена ответила: "Ну и что? Люди говорят, что вы до войны тоже были коммунистом". Видимо, она попала в точку, потому что комендант не нашелся, что ответить, и велел выдать для меня паспорт.

Те несколько месяцев, что я провела со сломанной ногой в постели на квартире у одной замечательной женщины, Лена делала все, чтобы выходить меня. Мы голодали, но Лена приносила откуда-то картофельные очистки, варила из них суп и кормила меня. Она знала, что творится в Смоленском гетто, и от этого очень страдала.

Однажды Лена привела к нам семилетнего мальчика Руву, которого подобрала на улице. Он выходил в город из гетто, чтобы раздобыть хоть какое-нибудь пропитание для своей матери и маленьких сестричек. Начиная с того дня, Рува стал появляться у нас регулярно. Часть супа из картофельных очисток Лена всегда оставляла для него. "Ничего, мы потерпим,-- говорила она, а вот этот суп и вот эту картофелину мы оставим для Рувы."

У Рувы была выраженная еврейская внешность, и, пока он шел через город к нам, его на улицах жестоко избивали. Он появлялся у нас окровавленный, с распухшим лицом. Из того, что Лена давала ему поесть, он большую часть уносил с собой, в гетто, а через несколько дней появлялся вновь, и опять весь в крови.

Весной 1942 года я уже могла двигаться, и мы с Леной стали посещать Смоленское гетто, носили туда продукты, которые могли достать. Гетто не было огорожено, но риск был велик.

Я говорила Лене: "Ну я-то еврейка, а тебе зачем рисковать?" Но Лена и слушать не хотела.

С нами была еще одна русская женщина -- Нюра Однокрылова. Втроем мы составляли маленькую группу сопротивления: не только помогали узникам гетто продуктами, но и собирали на огородах и за городом листовки, сбрасываемые с самолетов, и раздавали их населению, а специальные отрывные талоны (пропуска на сдачу в плен) -- немецким солдатам, о которых знали, что они не отведут нас в гестапо... Но все же нам пришлось бежать из Смоленска: соседка донесла, что мы оказывали помощь еврейскому мальчику. Кроме того, она заподозрила, что я -- еврейка. Знакомые немцы из патрульной роты предупредили нас, и Нюра Однокрылова помогла нам покинуть Смоленск. Это было 30 мая 1942 года.

После долгих скитаний мы попали в город Починок Смоленской области. Поселились в деревне Приверженка, рядом с

Починком, у очень бедной, но удивительно доброй женщины, Насти Цубариковой, которая давала приют многим окруженцам и бежавшим из плена. Нам удалось найти местных подпольщиков, которые приняли нас в свою небольшую группу. Фамилии я знала только двух человек -- Нади Рыженковой из Коломны и Сергея Любимова из Москвы. Остальных знали только по именам. Одновременно батрачили, собирали грибы, травы, колоски в поле. Потом случилось то, что уже не раз случалось в других местах: на меня донес городской сапожник, которого я просила сделать тапочки, так как ходила босиком.

Когда меня арестовали, Лена сама пришла в гестапо, и ее тоже посадили. Сидели мы в разных камерах Починковской тюрьмы. Избивали нас страшно. Особенно доставалось мне. Вопрос был один: "Национальность?" Лену тоже били, но она твердила: "Ну какая Наташа еврейка? Она же моя сестра!". А потом меня подвергли антропологической экспертизе, и профессор из Берлина "установил", что я -- продукт смеси монголо-славянской крови.

8 августа 1942 года нас с Леной выпустили из тюрьмы, но запретили выходить за пределы деревни Приверженка.

Благородство моей подруги не знало границ. В феврале 1943 года она привела откуда-то еврейскую девочку Басю, которая вылезла из ямы, из-под трупов, в городе Дорогобуже.

Выдавала она себя за узбечку. Несколько недель Бася прожила с нами, но потом заболела. И Лена устроила ее в больницу. Дальнейшая судьба ее мне не известна.

В марте 1943 года обстановка начала накаляться. Из Приверженки нам пришлось бежать. Добрались почти до фронтовой полосы в районе Орла, но перейти линию фронта не удалось. 19 апреля меня арестовали. После того как 5 августа 1943 года в Орел вошла Красная Армия, и меня освободили, Лену я уже не видела.

Мне удалось связаться с братом Израилем, который был кинооператором, и он увез меня в Москву. Каким-то образом обо мне узнал Илья Эренбург. Он нашел меня и подробно расспросил обо всем, а потом заезжал за мной, отвозил к себе в гостиницу "Москва", где тогда жил, и просил рассказывать о том, что я видела на оккупированной территории. Илья Григорьевич слушал меня и плакал. А потом в журнале "Знамя" в статье "Народоубийцы" напечатал все, что узнал от меня.

О судьбе Лены я долгие годы ничего не знала. 26 лет искала свою спасительницу, и лишь 22 июня 1969 года у меня в квартире прозвучал телефонный звонок из Польши. Я услышала голос Лены. Оказывается, в 1943 году она была вывезена в Германию и попала в концлагерь. Там она встретила любимого человека -- поляка, и в СССР после войны уже не вернулась.

(Запись и литературная редакция Я.Басина, 1989 г.)
Послесловие

Летом 1989 года, после одной из моих лекций в Минском объединении еврейской культуры, ко мне подошла маленькая, уже немолодая женщина и попросила записать ее рассказ о том, как белорусская девушка Лена Целуйко спасла ей жизнь в годы оккупации жизнь.

-- Как вас зовут?

-- Бася Цуриэлевна Пикман. Но так как мое отчество запомнить трудно, зовите меня Бася Цезаревна.

Фамилия женщины показалась мне знакомой, и после разговора с ней я сразу понял, в чем дело. Незадолго до этого я прочел впервые изданную на русском языке "Черную книгу", составленную В.Гроссманом и И.Эренбургом. Естественно, материалы по Белоруссии меня интересовали больше всего, и одним из них был очерк под названием "Рассказ инженера Пикман из Мозыря". Пообщаться с одним из героев "Черной книги" было для меня крайне интересно, и однажды я пришел к Басе Цуриэлевне с диктофоном.

Ее рассказ существенно дополнял то, что было записано в годы войны И.Эренбургом, потому что посвящался спасительнице Б.Пикман -- 16-летней белорусской девушке Лене Целуйко, с которой Бася прошла путь от Мозыря до Орла.

То, что я тогда записал, было рассчитано на сухую справку для института "Яд Вашем", который мог представить Лену Целуйко к присвоению ей звания "Праведник народов мира". Такую справку я тогда сделал и отослал в Иерусалим. В 1991 году текст был включен в сборник "Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941-1944)", изданный в Иерусалиме институтом "Яд Вашем" (с.313-319).

Мне много раз приходилось встречаться потом с Басей Пикман, вместе с ней выступать по поводу антисемитских акций, с которыми приходилось сталкиваться, поддерживать ее активную и жесткую позицию в этих вопросах. Я не раз был единственным слушателем ее рассказов о том, что она видела во время своего беспримерного похода на Восток, к линии фронта. И теперь кусаю себе локти, что не записывал это все на пленку. А когда стал интервьюером для фонда Спилберга и начал делать видеозаписи воспоминаний бывших узников гетто, Баси Пикман уже не было в живых...

Лена Целуйко стала одной из первых спасителей, удостоенных звания "Праведник народов мира" по белорусским материалам. Случилось это в 1990 году. Гражданка Польши Гелена

Слижевска ушла из жизни раньше Баси. Вечная им память!