Как это было. Послесловие к событию
Михаил НОРДШТЕЙН (Крефельд, Германия)
Послесловие к событию
1.
Уверен, фотограф из карательного подразделения, который 26 октября 1941 г. в оккупированном Минске делал снимки первых публичных казней, и предположить не мог, что спустя десятилетия они станут предметом самого внимательного изучения. (К слову, потом эти фотографии фигурировали на Нюрнбергском процессе, вошли в учебники истории и фильм Михаила Рома «Обыкновенный фашизм».)
А причиной споров стала личность девушки, запечатленной на фото в тот последний день ее жизни. В 1968 г. имя ее было названо: минчанка Маша Брускина, вчерашняя десятиклассница. Главное – выпускница еврейской школы. Это не устраивало идеологических чиновников советской Белоруссии. И тогда появилась версия, так сказать, в противовес: повешенная у дрожжевого завода патриотка — Шура Линевич из деревни Новые Зеленки Червенского района Минской области.
Яростным (другое слово не подобрать) поборником этой версии стал кандидат исторических наук К. Доморад, опубликовавший статью «Подвиг и подлог» («Районный вестник», Червень, октябрь 1999 г., № 89-92). «Фашистские контрразведчики, — говорится в ней, — задержали Сашу Линевич в каком-то немецком учреждении, а при обыске у нее на квартире обнаружили пистолет». Откуда взяты эти сведения, автор умалчивает.
Еще цитата: «Впервые о казни Саши жителям деревни Новые Зеленки сообщил в конце 1941 г. односельчанин, партизан Галицкий». И снова никаких пояснений. А вопросы, естественно, возникали. Откуда Галицкий узнал о казни? Видел сам или о ней ему кто-то сообщил? Где и когда она произошла: в Минске у дрожжевого завода или в другом месте? Что еще известно о Галицком, если он такой важный свидетель?
«Подпольщица Саша Линевич внесла свой вклад в борьбу против фашистских оккупантов». В другом месте статьи автор называл ее «активной подпольщицей». Утверждения голословные. Никаких подробностей, ссылок на конкретных свидетелей, — словом, на источники информации.
Что и говорить, аргументы, если их можно называть аргументами, хлипкие. Тогда на чем же еще строилось утверждение, что Шура (Саша) Линевич — «активная подпольщица», казненная у дрожжевого завода?
«В 1987 г., — писал Доморад, — Белорусский музей истории Великой Отечественной войны посетила минчанка Нина Петровна Дятко (по мужу Шевченко), которой во время казни подпольщиков было 8 лет. На фотоснимке повешенной девушки, подписанном «неизвестная», она сразу узнала свою тетю Сашу Линевич и сообщила об этом заведующей отделом партизанского движения музея Р.Черноглазовой». И далее — ссылки на родственников и двух школьных товарищей девушки: «Все они узнали на фотоснимках Сашу Линевич».
Итак, вся версия держалась на узнавании по снимкам казни. Однако и здесь возникали вопросы.
Версия с Шурой Линевич официально возникла лишь в 1987 г. после больших публикаций о Маше Брускиной. Почему же до этого времени никто из родственников и односельчан Шуры не обратился по этому поводу с протестом? Не в глухомани живут: рядом Минск. Могли написать письмо и в ЦК КПБ. Мол, искажение истины: нашу героиню-односельчанку подменили другим человеком. Не написали. Во всяком случае ни в 1968-м, когда впервые в печати было названо имя «Неизвестной» — Маша Брускина, ни в последующие почти два десятилетия — каких-либо протестов из Новых Зеленок не поступало. А ведь наверняка некоторые из новозеленковцев старшего поколения уже побывали в Белорусском музее истории Великой Отечественной войны и видели те фотографии.
Так ли уж хорошо помнила свою тетю Н. Дядко, которой к моменту казни подпольщиков было 8 лет? Односельчане видели Шуру в последний раз 12-летней — именно тогда, в 1937 г., после смерти матери сестра увезла ее в Минск, а на снимках — взрослая девушка. В течение же «переходного» возраста внешность меняется значительно. Да и многим ли из новозеленковцев столь крепко запомнилась девушка-подросток, чтобы через много лет мигом узнать ее «всей деревней»?
«Похожесть» — фактор весьма субъективный. Например, еще в 1961 г. в «Неизвестной» «узнала» свою сестру Тамару жительница г. Жданова Н. Шарлай (Горобец). Назывались и другие имена. Но после тщательного изучения представленных «доказательств» все эти версии отпадали.
Есть и другой, можно сказать, уже классический пример подобного рода. На широко известном снимке фронтового корреспондента М. Альперта «Комбат» кто-то узнавал погибшего сына, без вести пропавшего отца, свояка и т.д. Множество писем с «узнаванием», множество имен... И только после скрупулезного исследования удалось установить: «Комбат» — это не комбат, а младший политрук Алексей Гордеевич Еременко.
Пробиться к истине в подобных «трудных» случаях можно лишь изучив все уже известные обстоятельства и детали данного дела. Из этой посылки и станем исходить, вернувшись к другому имени — Маше Брускиной. Итак, чем было доказано, что в 1941г. она была подпольщицей в Минске? Естественно, показаниями свидетелей, которые знали Машу, учились с ней в школе, играли вместе в драмкружке и т.д. Таких прямых свидетельств к тому времени набиралось порядка двух десятков. Появились и косвенные, например, Гирша Смляра, одного из руководителей антифашистской подпольной организации в Минском гетто. Вот небольшой отрывок из его книги «Менскае гета» (Минск, «Технология», 2002):
«Некалькі габреяў расказалі мне, што аднойчы, калі вярталіся з працы на ваенным аб’екце, яны ўбачылі дваццаць павешаных ахвяраў і што адной з іх была маладая дзяўчына. На ейнай шыі вісела таблічка: “Мы — партызаны, стралялі ў нямецкіх салдатаў”
Неўзабаве пасля таго Жэнька паведаміў, што тую габрэйскую дзяўчыну звалі Маша Брускіна і ёй было ўсяго семнаццаць гадоў. Яна працавала медсястрой у бальніцы. Гэтаксама мы даведаліся, што гэта была пляменніца вядомага габрэйскага скульптара, сябра Акадэміі мастацтваў Заіра Азгура. У гета мы выйшлі на некалькіх маладых людзей, якія ведалі Машу па школе. Сярод іх аказаліся Эма Родава і Дора Берсан, якія з жалем успаміналі Машу — разумную, справовую і ў адначассе вельмі рамантычную дзяўчыну, сталую школьную актывістку.
Пра гераічную смерць Машы Брускінай неўзабаве ведала ўсё гета...” (стар.39-40).
Летели годы, все меньше становилось прямых свидетелей катастрофы, которая настигла нашу страну во Второй мировой войне, но, как ни странно, обнаруживались новые свидетельства. В 2004 г. директор Музея истории и культуры евреев Беларуси И.Герасимова взяла интервью у минчанки Александры Климентьевны Лисовской (оно было опубликовано в «Авиве»): восьмилетней девочкой та видела казнь у дрожжевого завода. Поскольку свидетельство было очень важным, фрагмент из него процитирую.
Лисовская: Через день или два после казни мама послала меня и Кима (брата — М.Н.) на Рабочую улицу к Анне Фелициановне Камоцкой отдать шинковку для капусты. Было утро, подмораживало, и когда мы подошли к дрожжевому заводу, то увидели у виселицы женщину, которая сильно плакала и целовала ноги девушки, все еще висевшей в петле. Женщина громко причитала: «Доченька, умница моя, ты так хорошо училась. Как же так получилось, доченька моя, Мусенька?»...Она была одета в темное пальто, а на голове был платок. Такая большая коричневая шаль, которая прикрывала грудь и спину. Когда платок съехал, мы увидели желтую латку на спине и очень удивились: как эта женщина из гетто смогла придти сюда к нам?» («Авив», 2004, №8 — 9).
Я понимал, что такое научный спор, но я не понимал (и не понимаю до сих пор), почему профессиональные историки искажали истину в угоду политической конъюнктуре, да еще и цинично лицемерили при этом.
Хорошо помню свой разговор в Белорусском музее истории Великой Отечественной войны с одним из научных сотрудников (2003 г.).
— Почему до сих пор Маша Брускина считается у вас «Неизвестной»? Сколько же можно доказывать то, что давно уже доказано?
— Да знаем, знаем мы про эту Машу! — раздраженное. — Но есть еще Шура Линевич. Ее вся деревня узнала.
Тогда-то и я решил провести собственное расследование.
2.
В августе 2006 г. приехал в Новые Зеленки. Хотелось услышать, что скажут на сей счет старожилы деревни. Мне назвали четыре фамилии: мужчину и трех женщин. Одна из названных оказалась в больнице. Ну что же, трое свидетелей — это также весомо.
Начал с мужчины. Казимир Брониславович Ржеутский (1922 г.р., ул. Школьная, 17). Показал те самые снимки. Включил магнитофон.
— Казимир Брониславович, посмотрите внимательно. Вы хорошо видите?.. Можете кого-нибудь узнать из этих троих снимке?
Ржеутский внимательно всматривается:
— Нет, не могу.
— А если бы на этих снимках фотограф запечатлел кого-нибудь из вашей деревни, узнали бы?
— Конечно. Если бы был кто-нибудь из зеленковских, я бы узнал.
Не узнала на снимках «Неизвестную» и Мария Антоновна Шманай (1929 г.р., ул. Советская, 10). А с Ковалевич Яниной Адамовной (1922 г.р., ул. Школьная,1, кв.1) получилось так... Показал ей снимки: патриотов ведут на казнь и девушка в петле. Долго всматривалась.
— Никого не могу познать. Никого...
Тогда я назвал имя — Шура Линевич.
— Я ее не знаю, не бачыла. Я ж была взрослая, она дивчинкой была.
— Это она? — показываю на девушку с фанерным щитом.
— Это, по-моему, она... Похожа.
— Так она или не она?
— Я ее не бачила. Не знаю. Если бы бачила... В газете она была нарисованная...
Тогда-то до меня дошло: «в газете...» Вот Янине Адамовне и запомнилось. Районная газета уже поспешила присвоить «Неизвестной» имя своей землячки. На основании чего? Уж не статьи ли К.Доморада?
Так творятся мифы. «Вся деревня узнала»... Не получается, господа!
P.S. Сегодня имя Маши Брускиной увековечено на мемориале у того самого места, где ее и еще двух патриотов нацисты казнили в далеком теперь уже от нас октябре 1941 г. Но что-то мешает профессиональным историкам и теперь признать свою неправоту. Вроде уже нет идеологического диктата, кроме диктата собственной совести, но оказывается, трудно преодолеть инерцию мышления. Однако время не остановишь, да и истина рано или поздно все равно находит дорогу к признанию. В данном случае, признанию научному.
«Авив», №11 – 12, Минск, 2009