Выбрали свидетелем меня
Лина ТОРПУСМАН
Более шестидесяти лет минуло с того октябрьского дня, когда
ушла в бессмертие Маша Брускина (1924-1941 гг.). Семнадцатилетняя жизнь этой
еврейской девушки была яркой, чистой и трагичной, как и судьба многих ее
ровесников. Не забудем, что только трое из каждых ста фронтовиков 1924 года
рождения остались в живых. Машу, узницу гетто и участницу минского подполья,
нацисты повесили вместе с ее товарищами. Но посмертная судьба Маши резко
отличается от судеб других казненных.
Одиннадцать подпольщиков, в том числе казненные вместе с Машей на одной виселице Кирилл Трус и Володя Щербацевич, удостоены наград. А она, из-за господства антисемитизма, особенно свирепствовавшего в тогдашней Белоруссии, не только ничем не награждена, но и лишена имени. Экспертиза всесоюзного МВД, проведенная в Москве в начале 70-х годов и пришедшая к неоспоримому заключению, что девушка со всемирно известного фото с места казни является Машей Брускиной, позицию белорусских властей не поколебала.
Ведь национальная политика была отдана центральным Политбюро на откуп местных партбонз. До сих пор Маша официально именуется неизвестной героиней белорусского народа. Наша группа по увековечению памяти Маши Брускиной в Израиле сложилась весной 2000 года. В том же году, в конце апреля, я выступала на традиционном сборе белорусского землячества в лесу Бен-Шемен с кратким словом об истории Маши. Среди присутствующих был и посол Белоруссии в Израиле Геннадий Михайлович Лавицкий. Через короткое время он посоветовал председателю нашей амуты (общества. – Ред.) Льву Петровичу Овсищеру, боевому штурману периода Второй мировой войны, известному отказнику и деятелю алии, обратиться с личным письмом к президенту Белоруссии Александру Лукашенко с просьбой о признании, наконец, Маши Брускиной. «Я ведь знаю, что она (то есть девушка с фотографии – Л.Т.) – Маша», – сказал Лавицкий. Без сомнения, Лавицкий, бывший председатель КГБ Белоруссии, знал это точно. (Также не исключено, что он вполне может отказаться от своих слов, если прочтет эти строки).
Летом 2000 года Лев Овсищер, по совету Лавицкого, написал письмо президенту Лукашенко. Был получен ответ за подписями трех важных инстанций: министерства иностранных дел, Института истории Белоруссии и Музея Отечественной войны. Ответ был очередным перепевом старого – нет никаких доказательств, что повешенная девушка и есть Маша Брускина. В «ЕК» («Еврейский камертон». – Ред.) тогда была напечатана статья «Письма и комментарии», написанная Абрамом Торпусманом и Львом Овсищером, показывающая несостоятельность и абсурдность утверждений наших оппонентов. Но внешне все оставалось по-старому до лета 2004 года.
А летом ушедшего года Давид Таубкин, бывший малолетний узник Минского гетто, ныне – гражданин Израиля, посетил город своего детства Минск, где он не был свыше полувека. И встретился с соседкой и подругой тех далеких лет Александрой Климентьевной Лисовской. Давид дружил с ее братом Кимом, они жили рядом на улице Ворошилова (ныне Октябрьская), на которой состоялась казнь. Давид попросил Шуру – так он называет Лисовскую – вспомнить все, связанное с казнью. В 1941 году Шуре было восемь лет. Она написала письма в Израиль Давиду и мне, выступила на митинге, посвященном памяти павших, и дала интервью Инне Герасимовой, директору Музея истории и культуры евреев Беларуси, напечатанное в газете «Авив» за август-сентябрь 2004 года. Эти воспоминания поразительны.
Слово – Александре Лисовской:
«…Был ясный осенний день, воскресенье, немного подмораживало. Мама ставила на зиму капусту. К нам в окно громко постучали, сказали, чтобы все вышли на улицу, что это приказ. Вышли мама, я и мой старший брат Ким. По улице, по булыжной мостовой, шли трое, окруженные со всех сторон немцами. Девушка была посередине, и у нее на груди висела табличка, а по сторонам от нее шли мужчина в меховой безрукавке и подросток в пиджачке и серой кепке. Такие тогда носили все минские мальчишки. Колонна дошла до дрожжевого завода и у транспортных ворот остановилась. Там их повесили.
Когда они шли по улице, мальчик все время смотрел по сторонам, как будто кого-то искал, словно хотел что-то кому-то сказать или что-то передать. Мужчина был весь в щетине, очень измученный, злобно на немцев. Девушка показалась мне очень красивой и очень спокойной. Меня поразила ее одежда, так она была аккуратно одета. Платьице, светлая кофточка, носочки белые. Обувь была не по размеру. Когда она шла по мостовой, так переставляла ноги, что было понятно: ей неудобно в этой обуви идти. Девушка совсем не была похожа на еврейку… Она была светлая, только волосы вьющиеся. Вначале, когда она шла по булыжной мостовой, прическа была гладкая, и не видно было, что волосы у нее кудрявые. После казни, когда волосы растрепались, это стало заметно. И стало заметно, что у основания самых корней они черные. Волосы, конечно, были покрашены. Помню, я подумала: волосы блондинистые, а у корней черные… Метель запорошила головы казненных, ветер сорвал с Маши Брускиной ее не по размеру большие туфли, один носок.
Через день или два после казни мама послала меня и Кима на Рабочую улицу к Анне Фелициановне Камоцкой отдать шинковку для капусты. Когда мы подошли к дрожжевому заводу, то увидели у виселицы женщину. Она плакала, причитала и целовала ноги качающейся в петле девушки. Все повторяла: «Доченька моя, Мусенька… Мусенька, доченька моя»… Казалось, она совсем не боится немецкой охраны и, как награду, примет смерть, чтоб быть вместе с дочерью. Даже немецкий солдат не прогонял мать казненной, дал ей возможность проститься с дочерью, только потом стал говорить: «Матка, цурюк, нах хаус, цурюк». Одета женщина была в темное пальто, на голове была шаль коричневого цвета, которая закрывала грудь и спину, но когда женщина поднималась с колен, шаль развязалась, и мы отчетливо увидели у нее на спине желтую латку, какие носили во время оккупации евреи, и очень удивились: как эта женщина из гетто могла прийти сюда? Немец желтую латку на спине женщины не видел.
Наша соседка, Ева Якшта, мать шестерых детей, шла с сыном Петей, моим ровесником, на дрожжевой завод по воду. Она видела, как женщина целовала ноги качающейся в петле девушки, как стояла на коленях, слышала слова, которые она произносила. Ева Францевна сердцем понимала эту женщину. Война в первые дни разлучила Еву с мальчиками, старшими сыновьями-подростками, и она не знала, увидит ли когда-нибудь своих детей. Она разделяла боль с матерью, которая уже потеряла свою дочь. Ева подошла к ней, тугим узлом завязала бахрому шали, чтобы шаль не съезжала, прикрывала желтую латку на спине, и увела женщину от виселицы. За дрожжевым заводом пути женщин разошлись. Одна пошла по воду, другая, опустив голову, едва передвигая ноги, пошла к кожевенному заводу «Большевик».
А мы, я и Ким, пошли в Тры Карчмы. Так коренные минчане называли поселок Коминтерн, где находилась и Рабочая улица. Мы с братом рассказали о женщине у виселицы и дома, и соседям. Многие говорили, что казненная, наверное, еврейка, хотя совсем и не похожа. Говорили, что девушку арестовали за то, что дала советскому военнопленному рубашку переодеться. Многие женщины плакали: «Подумать только, за рубашку повесили». Тогда люди не знали, что все трое казненных входили в подпольную группу и организовали побег пленных советских офицеров из лазарета концлагеря. Даже сама их смерть призывала к неповиновению и борьбе, будила в душах людей мужество и ненависть к поработителям.
Я, мои дети, друзья, коллеги по работе считаем, что отнять имя у человека, отдавшего за Родину жизнь, – преступление. Это значит обидеть его чистую светлую бескорыстную душу, совершившую подвиг во имя жизни на Земле».
Высокого, благородного происхождения Александра Лисовская. Ее отец во время оккупации прятал своего друга Хаима Гуманова и уговаривал маму Давида Таубкина не идти в гетто, обещая укрытие. Двоюродный брат Александры, подпольщик Михаил Иванович Урбанович, погиб в концлагере Тростенец. А родной брат, одиннадцатилетний Ким, тайно носил еду еврейским мальчишкам, уцелевшим после окончательной ликвидации Минского гетто в октябре 1943 года. С лета 2004 года Александра Клименьевна настойчиво и последовательно включилась в кампанию по признанию Маши Брускиной. Она делает все, что возможно, видя в этом свою миссию: «Я думаю, что герои, казненные на нашей улице, выбрали меня в предсмертный час своим свидетелем. Вот всю жизнь я и вспоминаю о них»…
Если вас возмущает ложь и кощунство официальной власти протяженностью свыше 60 лет, бессовестно зафиксированные на мемориальной доске, призываем вас внести посильную лепту в торжество правого дела – создание в Израиле памятника Маше Брускиной и всем еврейкам, павшим на войне с нацизмом. Основная часть необходимой суммы уже собрана.
«Новости недели». Приложение «Еврейский камертон», 3 февраля 2005 года