Шаги по земле
С. ДАВИДОВИЧ
Часто мне приходится беседовать со школьниками. Рассказываю им
о жизни и делах пионерии самых первых лет, о комсомольцах двадцатых годов, о
людях, с которыми мне посчастливилось встречаться и интерес к которым не угасает
с годами.
Но о чем бы ни шла беседа, о чем бы я ни вспоминала, всегда встает перед глазами образ минской школьницы, пионерки, а затем комсомолки, жизнь которой во многом напоминает судьбу молодогвардейцев, хотя она не могла, не успела о них узнать.
Во время беседы в 41-й школе Минска несколько лет тому назад ребята положили передо мной раскрытый учебник «Истории СССР» для 9-10-х классов. С фотографии на 262-й странице смотрела та, о которой я говорила. На ее груди висела табличка с крупной надписью на немецком и русском языках: «Мы партизаны, стрелявшие по германским войскам».
В то время известен был только один из тех, кто стоял рядом с девушкой, – коммунист Кирилл Иванович Трус. Позднее было установлено имя юноши. Это был пионер Володя Щербацевич. Девушка до последнего времени оставалась неизвестной. Но почему неизвестной? Ее лицо показалось мне знакомо. Да ведь это же Маша Брускина!
...Тогда я работала в управлении книготорговли Госиздата Белоруссии. Там. и подружилась с Лией Моисеевной Брускиной, работавшей старшим товароведом по отделу учебников. Очень часто на работу к Брускиной приходила ее дочь Машенька. Она появлялась обычно в дни, когда получала отличные отметки или происходили какие-то события в ее пионерской организации. Мы знали расписание ее экзаменов, «болели» за результаты. Огорчений она нам не доставляла, и мы радовались ее успехам.
Как-то сразу вдруг повзрослевшей показалась она нам без пионерского галстука, когда мы торжественно поздравили ее с вступлением в комсомол.
Война. Она обрушилась всего через несколько часов после выпускного бала. На стуле лежало еще не убранное в шкаф нарядное белое платье.
В начале июля мы встретились уже в оккупированном Минске. Я перебирала свои бумаги и книги. Надо было продумать, что делать со всем этим, куда запрятать, как сохранить. За этим занятием застали меня Брускины. Маша сразу занялась книгами. Она обратила внимание на отложенную стопку, в которой были разные издания книг Николая Островского. Она рассматривала автографы писателя на некоторых книгах, читала его письма ко мне. Пришлось рассказать о моей предыдущей работе в юндетсекторе Госиздата, о знакомстве с Островским, комментировать его письма и подробнейшим образом рассказать о встрече с ним.
Мы как будто забыли о войне, говорили о живом Островском. Машу интересовало все о нем – как работал, что говорил о своих героях. Вопросам ее не было конца.
– Как жаль, что я раньше всего этого не узнала, – задумчиво произнесла она. – «Рожденные бурей» – в школе я зачитывалась этой книгой, восхищалась отважной Валькой Брузжак, Кристиной. Обидно, что в романе о них сказано скупо.
В тот раз она унесла от меня старенькую, зачитанную книжку «Письма на волю» Веры Хоружей, изданную лет за десять до этого и мало у кого сохранившуюся.
Об авторе этих писем – Вере Хоружей, которая была мне знакома с детства, я рассказывала Маше, когда мы ходили в Дрозды, где находился концлагерь для военнопленных и гражданских, согнанных туда в первые дни оккупации города. Мы носили туда воду. Люди находились под знойным солнцем, дождем, не получали ни пищи, ни воды. Боль и возмущение вызывала у нас бесчеловечность оккупантов.
В конце июля Маша начала работать в лазарете для военнопленных под именем Марии Бугаковой (девичья фамилия матери).
Лазарет, находился в красном кирпичном здании по улице Ворошилова. Окна оплетены колючей проволокой, по тротуару вдоль здания ходить запрещалось. Раненых не лечили, медикаментов для них не отпускали, лишь изредка делали перевязки. Медицинских сестер было мало. Девушки, ничего общего не имевшие с медициной, среди которых была и Маша, взяли на себя заботы о раненых и больных.
Кто-то просил достать махорки «затянуться напоследок», кому-то очень нужны были бумага и карандаш. Все по секрету спрашивали, где фронт, что сообщается в сводках. Теперь Машу стали занимать конкретные вопросы. В первую очередь – вести с фронта. Для военнопленных люди «с воли» были единственным источником информации. У меня появилась возможность получать сводки Информбюро у М.Чипчина. С ним мы в годы первой пятилетки работали в одном цехе типографии, и нас связывала дружба и полное доверие. Вначале я перескаэывала Маше их содержание, потом стала переписывать для нее.
Маша всячески оберегала свою маму от лишних тревог за нее и просила меня подтвердить, что никакой опасности ее работа таит. Не обо всем, как я догадывалась, говорила она и мне. Она прибегала, когда что-нибудь нужно было. Это бывало рано утром, по дороге на работу или после работы, по пути домой.
– Здравствуйте, тетя Соня, не можете ли вы достать... или – мне нужно…, – быстро шептала она, стараясь не задерживаться.
Иногда она спрашивала, не нужны ли мне последние сводки, которые у нее уже есть. Иногда просила достать сводку, так как «там» не удалось получить.
Что означало это «там», куда она все доставляла, я ее не расспрашивала. Было ясно и без того, что девушка связана с действующей в подполье группой.
Иногда Маша заходила после работы вместе с мамой и в этих случаях даже виду не подавала, что мы уже утром встречались. Это были не детские секреты от мамы, а вполне осознанная необходимость.
Маша заметно изменилась и внешне. Она стала более замкнутой и серьезной. Это было естественно. Однако не обошлось и без курьезов.
– Смотри, что стало с девочкой, – пожаловалась раз Лия Моисеевна. – Появилась вчера вдруг блондинкой – выкрасила волосы. В такое время «барышней» заделалась. Стыдно перед соседями.
В другой раз мать возмутилась знакомством Маши с парнем-полицаем и притащила ее ко мне «для внушения». Девушка заверяла, что Белов (так представился он матери) «не такой».
Временами Лией Моисеевной овладевала страшная тревога. Чутьем матери она угадывала заботы и думы своей дочери. В такие минуты она просила Машу быть осторожной, не подвергать себя опасности. А то вдруг заявляла в запальчивости, что никуда ее больше не отпустит.
– Мамочка, милая, жизнь дается один раз и прожить ее надо так, чтобы не было стыдно и больно за бесцельно прожитые годы.
Что-то очень знакомое уловил слух. Да ведь это чуть-чуть измененные слова Островского, читанные и перечитанные множество раз. Но сейчас они прозвучали совсем по-иному. Нет, это не было цитатой из книги, это было очень свое, глубоко личное.
На исходе был третий месяц работы в лазарете. Окреп и тренировал раненую ногу Владимир, с которым девушка больше чем с другими подружилась. Он попросил Машу зайти к нему перед уходом домой. Вот какой произошел тогда разговор.
– Спасибо тебе, сестричка Машенька, за все, все. Теперь еще одна, последняя просьба к тебе: больше сюда не ходи, исчезни отсюда и постарайся переменить свой адрес.
Все, что она приносила, принимал Владимир. Он давал задание доставать нужное. Иногда Маша слышала, как при обращении его называли «товарищ командир». И вот этот разговор с Владимиром. Меньше всего таких слов ожидала она услышать от него. Как это так вдруг – уйти из лазарета.
Но просьба Владимира звучала приказом.
Тоскливо потянулись дни без привычного дела. Маша не выходила из дому.
Спустя пару дней она узнала, что в лазарете переполох: исчезло много раненых, в их числе Владимир. Гитлеровцы проверяли ограждение, обнаружили лаз. Рассказывая мне обо всем этом, Маша просила не тревожить маму.
Жили они на Замковой улице. Окно выходило во двор, вымощенный булыжником.
Маша читала у открытого окна, когда до нее донесся разговор – упоминали ее имя. Высунувшись в окно, она увидела двух парней, расспрашивавших, не здесь ли живет Маша, медсестра из лазарета. Подумав, что к ней пришли свои, она вышла на крыльцо.
Пришельцы сказали, что, дескать, Машу ждут в лазарете. Мальчишки видели, как уже за воротами эти парни натянули на рукава повязки полицаев. А потом присоединились двое с автоматами. Случилось это 10 или 12 октября.
Горе и отчаяние придали матери неимоверную силу и смелость. Изо дня в день она ходила к тюрьме, пренебрегая опасностью, забывая о ней. Один полицай из тюремной охраны согласился после долгих уговоров и просьб взять передачу. Он вручил Маше и вынес записку (была договоренность, что при этом он получит часы).
Она была короткой, эта записка. Вот что писала Маша: «Дорогая моя, родная мамочка. Больше всего меня терзает мысль, что я принесла тебе горе. Прости. Со мной плохого не случилось и других огорчений, клянусь, я тебе не причиню. Если сможешь, передай мне школьное платье, зеленую кофточку и носки. Хочу выйти отсюда в хорошем виде. Большое тебе за все спасибо».
Тогда не все в записке могло быть понятно. Да и времени не было вдумываться. Надо было найти возможность сделать передачу.
26-го, в последнее воскресенье октября, в полдень, Маша действительно вышла из тюрьмы. Вышла в том самом платье, зеленой кофточке и в носках, которые были переданы ей накануне.
Она шла по улицам родного города, шла с высоко поднятой головой.
О казни двенадцати подпольщиков я узнала вечером и лишь на следующий день сумела увидеть Машу.
Октябрьский ветер трепал ее пушистые светло-каштановые волосы. Эти живые волосы не вязались с застывшими мертвыми глазами. Еще долго потом болтались на воротах обрывки веревок, напоминая прохожим о тех, чья жизнь здесь оборвалась.
На улице Варвашени стоит школа с довоенным номером 28. Есть здесь класс, из которого ушла в жизнь выпускница далекого 1941 года, комсомолка Маша Брускина.
Никто не знает, о чем думала она в последние минуты своей жизни. И уж, конечно, не о том, что спустя десятилетия нынешние мальчишки и девчонки увидят в своем учебнике эти ее последние шаги по земле. Но именно ради их сегодняшнего дня и сделаны эти шаги по земле.
«Знамя юности», 3 июля 1998 г.