Вениамин Пумпянский

«ЕВРЕЙСКАЯ» ИСТОРИЯ ОДНОГО БЕЛОРУССКОГО ЗАВОДА

От публикатора

В 1990 году Минский приборостроительный завод им. В.И.Ленина торжественно отмечал свое 50-летие. Проводились собрания, в заводской газете появлялись соответствующие публикации, обновлялись экспонаты в заводском музее, прославлялись имена тех, кто составлял славу завода. Происходило это по традиционному сценарию, сложившемуся за 70 предыдущих лет советской власти. Все было прекрасно, только вот история завода освещалась как-то дозированно: из нее исчезли все «неудобные» для властей страницы. Да, завод был военный, завеса тайны и так висела над всем его существованием. Вот только появление его в столице Белоруссии полвека назад было связано с драматическим эпизодом, который никакого отношения к государственным секретам не имел, но именно этот эпизод, как ни странно, является одим из наиболее таинственных, не обнародованных даже в наши, более либеральные времена эпизодом. Это – «еврейская» история его происхождения.

17 сентября 1939 года советские войска в соответствии с соглашением Риббентропа-Молотова вступили на территорию Польши. Белоруссию в то время с севера длинным шлейфом огибали польские земли, самой восточной границей которых был Виленский край. Так в зоне советской оккупации оказался город Вильно (Вильнюс) – древная столица Литвы. Буржуазное литовское правительство, располагавшееся тогда в Ковно (Каунасе), обратилось к советскому правительству с просьбой вернуть им этот город. Сталин, прекрасно знавший, что, согласно секретному соглашению с Германией о разделе Восточной Европы, в его руках в скором времени и вовсе окажется вся Прибалтика – нужно только для приличия выждать какое-то время, легко согласился на это, и 10 октября, то есть буквально спустя каких-то три недели, литовская армия вступила в Вильно. Сохранилась кинохроника, как это войско на мотоциклах и велосипедах – такова была механизация этой армии – шествует по виленским улицам.

В СССР в довоенные годы была еще крайне неразвита радиотехническая промышленность. Заняв Вильно, оккупационные власти обнаружили там радиозавод, уровень которого соответствовал самым современным стандартам, и, как только стало известно о передаче города Литве, тут же было принято решение о вывозе этого завода вместе с персоналом на территорию СССР. Местом дислокации завода был выбран Минск. Три недели Вильно было в руках советских властей, но к моменту передачи города литовскому правительству радиозавод был уже размонтирован и вывезен.

Подробности того, как это происходило, рассказывает едва ли не единственный свидетель и участник тех событий – бывший главный инженер Минского завода «Горизонт» Вениамин Натанович Пумпянский. (Запись и расшифровка – 1989 г. Литературное редактирование – 2013 г.)

Яков Басин

До 1940 года называть Вильно городом литовским можно было тогда лишь с очень большой натяжкой, потому что литовского населения в нем практически не было: 100 тысяч поляков, 90 тысяч евреев, остальные 10 тысяч – татары, белорусы. Литовское правительство располагалось в Каунасе, однако литовцы вслух говорили о Вильно как о временно окуппированной поляками их древней столицы. А это и в самом деле был польский город: университет старинный, польский, основаный еще в XVI в. королем Стефаном Баторием; культура нееврейского населения была польской.

Я родился и вырос в этом удивительном городе, и, хотя в истории он остался как некая северная еврейская столица (как Питер – Северная Пальмира в России) и даже назывался Литовским Иерусалимом, но жилось там евреям в межвоенный период совсем не просто. Особенно проблемным было получение евреями высшего образования. Я закончил еврейское реальное училище, а потом получил и специальное образование, поступив в 1929 г. в местный университет на физико-математический факультет. Надо сказать, что еврейские реальные училища не давали права поступления в университет. На Западе давали, а в Польше – нет, потому что здесь для поступления в университет нужно было иметь аттестат зрелости. Вот и мне пришлось после реального училища поступить в польскую гимназию, потерять еще два года, и, только закончив ее, поступать в университет. Те еврейские ребята, которые не желали терять два года, уезжали учиться за границу, что сделал и я: закончив два курса, я продолжил учебу во Франции, в Бордо, но там стал одновременно заниматься еще в радиотехническом институте: мечтал стать радиоинженером, а в Польше на такие факультеты евреев не принимали.

В Бордо я начал учиться в 1931 г. и через четыре года получил диплом. До возвращения в Вильно я успел еще поработать на радиозаводе в Париже. Правда, иностранцам на этом заводе работать было нельзя, и в книжке, которую мне выдали во Франции (аналог паспорта) на каждой странице стоял штамп «Работать запрещено». То, что я устроился, было делом случая. Работал я бесплатно, для практики, и получал какие-то деньги лишь тогда, когда выезжал на испытания готовых радиостанций.

Хозяин парижского завода «Радио LL» увековечил в названии завода свои инициалы – Люстен Леви. Это был талантливый инженер, который считался изобретателем гетеродинного метода приема. Его фирма даже судилась со всемогущим «Филипсом» [1] за приоритет. «Радио LL» выпускал радиоаппаратуру. Его радиоприемники и радиостанции широко использовались в армии, в экспедициях, на морских судах. Это были небольшие, переносные радиостанции, радиомаяки, популярные во французских колониях. Однако однажды завод получил большой военный заказ, и всех иностранцев попросили уйти.

Но тут пришло письмо от отца. Он писал, что в Вильно растет большой радиозавод, нужны люди, и я вернулся в Польшу. Когда я уезжал учиться, завод только начинал развиваться и пока производил впечатление обычных мастерских: сами хозяева сидели на рабочих местах, ставили антенны на крышах домов. Это был период увлечения детекторными радиоприемниками. Сам факт, что ты поймал радиопередачу, доставлял огромную радость. Уже было неважно, что ты слышишь и каково качество звука. Было ликование: «Я слышу музыку!»

Завод «Электрит» в Вильно, куда я пришел после возвращения, был еврейским. Хозяевами его были Наум Левин и братья Хволес – Гриша, работавший главным инженером (у него было иностранное образование, он вел техническую политику) и Самуил, который вел коммерческую политику. Благодаря тому, что это был «еврейский» завод, у инженера еврейского происхождения проблем с поступлением на работу не было.

А вообще инженеру-еврею попасть на работу было сложно – и на польские заводы, и на филиал «Филипса». У еврея была только возможность или эмигрировать, или поступить на работу к хозяину-еврею. Мог он, конечно, завести собственное дело, но при этом нужен был первичный капитал, который получить было практически невозможно. И это притом, что половина населения Вильно была еврейской. Объявления обычно были такого содержания: «Требуется такой-то инженер. Представить диплом, справки о работе или стажировке и метрики о крещении». Такая метрика выступала в роли некоего пропуска к счастью.

Еврейская интеллигенция имела высокий образовательный уровень, но было много и ремесленников, рабочих. Царила безработица. Особенно подкосили кризисы 1932 и 1935 годов, хотя Польша и входила в Европейский рынок. Еврейские рабочие жили бедно. Не богаче были и инженеры: все зависело от благосклонности предпринимателя. Существовала серьезная разница в оплате труда. В польской фирме инженер как правило зарабатывал в два с лишним раза больше, чем в еврейской, хотя и там, и там выполнялся примерно один объем работы.

Радиозавод, на который я пошел работать, вернувшись в Вильно, рос быстро. Конъюнктура для этого была очень благоприятная. Кстати, хоть завод и был еврейским, польских рабочих там было больше, чем еврейских. Были и русские. Но мозг завода состоял все же из еврейских специалистов. Капитал хозяева как-то сколотили на выпусках детекторных приемников. Какие-то деньги вложил сам Левин (он был из богатой семьи), и все же коммерческий успех зависел от братьев Хволес.

Был в Вильно и еврейский техникум. Его выпускниками были квалифицированные механики и электрики. Работая на радиозаводе, я в этом техникуме преподавал – мы там организовали курсы по подготовке специалистов радиодела. Завод, о котором идет речь, рос, и нужны были хорошо подготовленные кадры.

Завод некоторое время выпускал приемники прямого усиления (не супергетеродинные). Сначала приемники были ламповые, но когда Хволесы решили выпускать супергетеродинные, завод заключил договор с венской фирмой «Минерва» (после войны она еще существовала). Производственные и торговые сезоны начинались осенью, и каждый из них был отмечен новой моделью радиоприемника, которая внешним видом и параметрами должна была отличаться от предыдущей. Мы покупали лицензию на производство тех приемников, которые заводы-изготовители уже переставали выпускать. Представители этих заводов сидели у нас. За каждый выпущенный у нас приемник «Минерва» получала какой-то доход. Они в свою очередь предоставляли нам чертежи и образцы для запуска.

Сезон заканчивался к песаху, поэтому ранней весной владельцы «Минервы» передавали нам свои модели, и, чтобы их освоить, мы за лето должны были отработать всю технологию: подготовить рабочие чертежи, рабочие места, аппаратуру для контроля, конвейеры и .т.д. Лампы мы получали из Варшавы, где были дочерние предприятия «Филипса» и немецкой фирмы «Тунгсрам». Получали за доллары, но и злотый был тогда конвертируемой валютой: 5 злотых = 1 доллар.

У «Филипса» в Варшаве был большой радиозавод, и мы с ним конкурировали, но потом наши дела пошли настолько хорошо, что мы стали выходить вперед. Наши приемники стали брать охотнее, чем «Филипсовские». Наум Левин был хорошим коммерсантом. В Силезии было много богатых горняков, которые охотно брали наши приемники. Но у них было туго с электроэнергией, и тогда мы придумали особое устройство, позволявшее переключать у приемников потребление тока – переводить на более экономный режим работы. Правда, несколько падала чувствительность, избирательность приемника, но зато на 30 – 40% уменьшалась энергоемкость. Основные же параметры сохранялись.

Электроэнергия в Польше была чрезвычайно дорогой. Киловатт энергии стоил 1 злоты (5 кВт – 1 доллар). А в Силезии существовал иной порядок: если ваша квартира перебирала то, что вам положено по мощности, автоматически вовсе отключалась подача электроэнергии. При таком дефиците электроэнергии одновременно невозможно было включить в квартире лампу, утюг и радиоприемник. Мы же пристраивали с тыльной стороны приемника особый переключатель на разные отводы к обмотке трансформатора, сохраняя на выходе номинальные 220 в. С помощью этого устройства мы завоевали Силезию, а это был большой рынок сбыта. А потом вошли и на рынок в Лодзи и в Варшаве.

А однажды мы вообще положили «Филипс» на лопатки. У них забастовали рабочие, и хозяин нашего «Электрита» дал команду поддерживать бастующих. Команда поступила нашим представителям во всех воеводствах. А забастовка началась как раз перед началом сезона. Случилось это в Варшаве, где был крупный завод «Филипса». И к сезону «Филипс» не смог выйти на рынок со своей продукцией.

На предприятии была своя система работы: на лето, пока шла разработка новой модели и подготовка предприятия к выпуску, то есть к началу сезона, рабочие увольнялись. Осенью нанимались вновь. Я, к примеру, в первый год работы очень боялся увольнения, но меня не уволили. Увольняли летом. Страдали при этом сборщики конвейера, рабочие цеха по подготовке узлов, намотчики, собиравших трансформаторы и колебательные контуры, рабочие цеха, где производили конденсаторы, динамики. Обычно фирма все это делала сама, покупать было невыгодно. На лето же оставались только разработчики, инструментальщики и модельщики деревообрабатывающего цеха.

Приемники тогда были прямого усиления. Более дорогие из них – двух и трехконтурные. Потом пошли супергетеродинные трех классов. Самыми дорогими были трансмары с кнопочным управлением и двумя динамиками. Их мощность уже была 3,0 – 3,5 в. Они отличались также очень красивым дизайном. А звучание было едва ли не лучшее в Польше, во всяком случае, лучшее, чем у «Филипса». На дорогих моделях устанавливались несколько коротких волн, растянутых по целой шкале, Начиналось освоение кнопочных радиоприемников. В сезон выпускалось до 200 тысяч экземпляров

Освоение новых моделей происходило очень быстро. Приходили чертежи «Минервы», и оставалось только отработать дизайн и подогнать конструкцию. Если в марте инструментальный цех начинал работу по новой модели, к июлю он свою часть работы уже завершал, и через месяц начинали вызывать рабочих, к примеру, цеха узлов: нужно было начинать мотать контурные катушки. Начинали выпускать все, что необходимо для общей сборки. В конце августа уже запускался конвейрер. К этому времени из-за границы приходили комплектующие, например, магниты к динамикам, лампы, конденсаторы, резисторы. Бумажные конденсаторы делали сами, а слюдяные – покупали, трубчатые малых емкостей – тоже.

У нас было и свое ОТК. В изолированных акустических кабинах сидели контролеры, измеряющие чувствительность, избирательность и т.д. Чувствительность проверялась на слух. К примеру, если хорошо слышно Хельсинки, значит, на средних волнах должна была быть хорошо слышна Москва. Остальное проверяли выборочно, по приборам.

Сразу по 6 – 7 моделей. Последние пару лет до прихода советских войск мы настолько крепко стали на ноги, что порвали с «Минервой» и начали сами выпускать супергетеродинные приемники. Все было свое: схема, конструкция.

В разгар сезона работало на заводе порядка двух тысяч человек. Это был крупный по тем временам завод. Он занимал большое помещение почти в самом центре города. Производили только приемники, радиол еще не было. Новинки мировой радиопродукции не покупали, но директор собирал лучших специалистов (я же еще тогда совсем молодой был) и ехал с ними на ярмарки, например, в Лейпциг или в Швецию и смотрел, кто что выставляет. Я должен был в 1939 г. поехать с ними в Финляндию, но началась война, и все сорвалось. А ездили разработчики (Моисей Белицкий, Тадеуш Стефановский), модельщики. Привозили новые технические идеи, каталоги, улавливали направления. Хозяин выписывал много технических журналов, а немецким языком после гимназии мы все владели свободно.

1 сентября 1939 г. началась война. Мы думали, что немцы займут Вильно. Они уже были в Гродно и Белостоке, и мы готовились бежать в СССР. Но 17 сентября мы узнали, что Красная Армия выступила навстречу немцам. Было ясно, что Вильно она займет в первую очередь. Так и случилось. Поняли мы это по тому, что еще до прихода советских войск польское население Вильно начало уходить через границу в сторону Ковно. Граница не была «на замке», ее переходили часто туда и обратно, хотя в целом между Литвой и Польшей существовало опреленное напряжение: дипломатических отношений не было. Для литовцев поляки были оккупантами.

Красную Армию еврейское население встретило с радостью. Поляки же стреляли из-за угла, они не могли понять, что к чему. Хозяева завода разбежались, остался один Наум Левин. Мы потребовали зарплату за август-сентябрь. Завод по инерции еще какое-то время работал, а потом заглох полностью. Денег у хозяина не было, и нам выплатили зарплату радиоприемниками. Это было еще лучше, потому что деньги обесценивались очень быстро, а приемник был ценностью. Самуил Хволес предусмотрительно успел перевести в Англию деньги. Под видом того, что ему надо лечить сына, он уехал туда и уже не вернулся. Григорий бежал в Каунас и, как говорят, погиб потом в гетто. Левин оставался.

Через неделю меня пригласили на завод. Там уже собрались несколько человек – те из инженеров, кто отличался «левыми» взглядами. Смотрю, у нас – гость. Им оказался нарком местной промышленности Белоруссии Каган Яков Наумович [2]. Он предложил нам переехать жить в СССР. Как мы потом поняли, он уже знал, что Вильно «вернут» Литве. Потом он «проболтался» и нам – чтобы «помочь» принять решение.

– Этот завод теперь ваш, – говорил он. – Ваш. Он принадлежит вам – рабочим, технической интеллигенции. Надо его вывезти отсюда и наладить производство. Вы, конечно, «за». (Мы и в самом деле были «за»). Но вас, как я вижу, всего-то шесть человек, и вшестером весь завод вы не упакуете, даже с фундаментов не снимете. Значит, надо уговорить и других нженеров, рабочих, мастеров.

Собрали митинг, и большинство проголосовало: уехать с заводом в СССР. «Против» были только поляки. Говорил Каган по-русски, но в Вильно было достаточно много, владеющих русским языком, и этнических русских, поэтому мы, в целом, все понимали. К тому же в это время в Вильно оказалось много беженцев из Варшавы, из Львова, а поляки вообще хорошо понимали русский. Желающих попасть в число беженцев набралось много. То есть, конечно, беженцами были не натуральные поляки, а евреи.

Потом Каган устроил еще один митинг в городском зале.

– В Вильно ваш завод не сможет функционировать в новых условиях, – уговаривал он нас. – Вы оказались оторванными от сырья, от поставок, от коммуникации. Вы останетесь без работы. А в России вы получите все условия для роста и т.д.

На этом митинге выступали и наши. Проголосовали. Большинство было «за». Поляков, принявших такое решение, было крайне мало. Это и понятно: здесь у них были дома, в деревнях жили родные. А евреи жили, в основном, на съемных квартирах.

Потом Каган опять собрал инициативную группу и назначил ответственных за отдельные цеха, склады, лаборатории. Каган пытался уговорить еще какую-то фабрику, но работающие там не соглашались. Времени у него было мало, и он от них отстал. Из Вильно больше ни одного предприятия в СССР не переехало.

Демонтаж шел 3 дня и 3 ночи. Причину такой спешки Каган перед нами под большим секретом раскрыл. Он все время сидел на телефоне, по прямому проводу связывался с Пономаренко [3]. Каган был очень умный человек, и все точно рассчитал. Когда все было упаковано, появились красноармейцы. Они занялись погрузкой. Грузовые машины шли к поезду. Нам Каган сказал: «Вы все можете ехать в СССР, берите своих близких, кого хотите». Я поехал с женой, а родители, сестры остались. Это была трагическая ошибка.

Когда мы паковали оборудование, на заводе все время крутился Наум Левин. Он терял все. Ходил растерянный, ничего не понимал. Каган сказал:

– Сейчас его отсюда увезут. Больше вы его не увидите.

Так и случилось. Приехали энкаведисты, и он исчез. По моим данным, он был в лагерях ГУЛАГа и там сошел с ума. Все время твердил: «Отдайте мне мой завод. Отдайте мне мой завод».

Каган сказал:

– Соберите все вещи. За вами тоже приедут красноармейцы и отвезут к поезду. Будьте готовы к такому-то часу.

Время был указано точно: в городе был комендантский час. Мы в ожидании сидели на своих вещах у домов, подходили соседи, язвили: «Упаковались? Ну-ну. Посидите, посидите. Никто за вами не заедет. Никому вы там не нужны». Но за нами приехали в точно установленный час.

С завода увезли все: от прессов до пепельниц. Вывезли всю готовую продукцию, комплектующие со складов, готовые узлы, мебель, в общем, всё. Отъезд был продуман до мелочей. В Польше была узкая колея, но, когда поезд дошел до Молодечно, нас уже ждал новый состав. Вагон стоял против вагона, и солдаты просто переносили все с одного места на другое, рядом. Точно так же ждал и состав для рабочих. Потом, когда я уже понял, какой беспорядок царит в СССР в целом, я еще долго изумлялся, как все здорово Каган организовал. Кто-то ему помогал, но этих людей я не запомнил.

В целом поднялось около 500 семей. Брали с собой все: мебель, посуду и т.д. Приехало около 2000 человек. Разместили нас в общежитиях: ИТР-овцы – на Московской, вся верхушка завода, кто не поместился – на Ленинградской, возле вокзала. Еще два дома нам были выделены на Долгобродской: один возле костела, другой – подальше. Семейные получали комнату, большие семьи – по две комнаты, а холостяки – комнату на двоих, на троих. А еще одно общежитие находилось у еврейского кладбища на Сухой.

На вокзале была торжественная встреча. Все вещи таскали солдаты. О том, что завод будет размещен именно в Минске, мы узнали уже здесь. О том, в какую комнату какая семья должна вселяться, нам сообщали уже на вокзале. Приехали, главным образом, евреи.

Потом нас пять дней водили кормить в ресторан «Беларусь». На дверях висела табличка: «Делегаты». Кормили бесплатно, три раза в день. Водили в театры: оперный, белорусский, еврейский. Нам никуда самим не надо было ходить. Даже деньги менять к нам приезжали в общежитие. Мы с женой были почти без денег: все оставили моим родителям. А некоторые привезли с собой большие суммы. Потом выдали какие-то суммы в счет зарплаты. Даже новые паспорта, советские, привезли прямо в общежитие. Паспорта, правда, были какие-то временные, на бумажках. Позднее их обменяли на настоящие.

Потом группу специалистов повезли на деревообрабатывающую фабрику им. Молотова – ДОК. Располагался он рядом с Комаровской площадью. Именно этот ДОК и хотели переоборудовать под радиозавод. Предприятие было маленькое – изготавливало шкафы, стулья, столы. Это была какая-то старая мебельная фабрика с древним, изношенным оборудованием. Здания ее тоже неизвестно когда строились. На территории стоял локомобиль, были площадки для распиловки древесины. Правда, нам показывали и другие заводы: им. Кирова, им. Ворошилова, но они тоже были маленькими и совершенно не производили впечатления.

Приехали мы в Минск 13 октября. Шли дожди, и грязь в городе была невообразимая.

Расселили нас по разным общежитиям. Инженерно-техническим работникам отдали три этажа в только что построенном общежитии медицинского института на Московской улице (дом с колоннами за Западным мостом слева, если идти от Дома правительства). Наша семья обосновалась на втором этаже. Из числа прежних жильцов в доме остались только две семьи – стоматолога и одной медсестры. Когда после войны я однажды пришел на прием к врачу, я застал в его кабинете эту медсестру, и она меня узнала.

На свой завод мы ездили на трамвае, двигавшемся вдоль Советской улицы. В Вильно мы трамваев тогда вообще не знали – извозчики, такси, небольшое количество автобусов. Трамваи в Минске тогда ходили очень плохо. Поездка на них была связана со многими неудобствами. К примеру, чтобы подняться в гору от реки к Дому офицеров, трамваю приходилось разгоняться издали, но и это не было гарантией, что он эту гору возьмет. В таком случае все пассажиры высаживались, шли вверх пешком и уже там, наверху, вновь садились в вагон. Учитывая все эти обстоятельства, нас первое время возили наработу на машинах.

Уже через неделю после приезда мы сидели за проектированием нового завода. Я отвечал за создание сборочно-регулировочного цеха, кто-то занимался цехом узлов и т.д. Выделили нам для этой работы помещения заводоуправления. В проектно-сметную документацию все созданные нами планы переводили специалисты из Ленинградского ГСПИ-5.

Уже зимой началось строительство заводских корпусов. Приписали нас к местной промышленности. Территорию бывшего ДОКа существенно увеличили, и уже в 1940 году было готово очень красивое, трехэтажное здание. Немедленно начался выпуск приемников. Мы наши приемники приспособили к лампам, выпускавшимся в СССР, к местным комплектующим. Продукция, которая производилась на нашем заводе, настолько отличалось по внешнему виду, по культуре производства от того, что выпускалось в СССР, что вокруг нас возник даже некий героический ореол. А в СССР в это время делали приемники в Александрове (под Москвой) и в Воронеже (там завод построили американцы).

Мы сами наладили выпуск комплектующих – кроме конденсаторов, резисторов и ламп. Не успели начать работать, как стали приезжать специалисты из других заводов – учиться. Мы и сами ездили на другие заводы. В Вильно к нам приходили комплектующие из Англии, Швеции, Германии. Теперь же приходилось ездить по СССР, заключать договоры на поставку. Ту готовую продукцию, что мы привезли с собой из Вильно, здесь моментально расхватали. Универмаг на углу Советской и Комсомольской был небольшой, ажиотаж поднялся невероятный. Часть приемников ушло начальству, часть отправили в Москву, членам ЦК. Все понимали, что наши приемники на несколько классов выше советских.

До войны мы выпустили по своим разработкам несколько приемников: «Пионер», «КИМ». Еще успели выпустить раскошный кнопочный приемник «Маршал», который вполне мог конкурировать с тем, что производилось на западе. Отношение к нам, приезжим, было прекрасное. На работу устроили даже жен инженеров – в Академию наук, в политехнический институт и т.д. Моя жена работала экономистом в Белплодовощтресте (на Революционной ул.). Средний технический персонал, рабочие сразу после приезда в Минск были трудоустроены на разных заводах, но потом, когда начался выпуск приемников, всех собрали на радиозавод. Мы же еще занимались обучением местных рабочих – конвейерной системе сборки и т.д.

Строительство не прекращалось даже в самые сильные морозы и в дни, когда шла Финская война. Во время войны в магазинах ничего не было, лежали только горкой консервы крабов, но их никто не брал. Зато у нас в общежитиях организовывали продажу, причем завозили всё: батоны, сметану, яйца, консервы. Почему-то нигде не было масла, и тогда мы понакупали маслобойки и сами делали из сметаны сливочное масло.

В июне сорок первого Минск очень сильно бомбили, но на завод не упало ни одной бомбы. Мы дежурили в цехах, но потом нам сказали: «Ребята, идите домой, к семьям. Правительства в Минске уже нет. Говорить не с кем». Обладая определенным опытом, мы могли бы за три дня вывезти весь завод: к цехам подходила железнодорожная ветка. Мы обсудили этот вопрос с главным инженером Розенштейном и решили, что это вполне по нашим силам. Предложили этот вариант директору Давиду Львовичу Юделевичу [4]. Это был замечательный человек из местных, прекрасный организатор. У него было экономическое образование. В послевоенные годы он возглавил восстановление завода. Тот сел за телефон, но никого нигде из руководства найти не смог. И мы уехали, оставив этот прекрасный завод немцам.

От публикатора:

История радиозавода им. Молотова, как он назывался после основания на базе Минского ДОКа имени того же министра иностранных дел СССР, тесно переплетается с историей Холокоста на территории Белоруссии. Одной из малоизвестных страниц геноцида белорусского еврейства является уничтожение нацистами рабочих и служащих этого завода, большую часть которых составляли семьи тех, кто добровольно уехал из Вильно в Минск вслед за вывозимым заводом. Дело в том, что, согласно свидетельству переживших Катастрофу, в Минске кроме «большого» гетто, через которое прошло более ста тысяч евреев, существовало еще три «малых», которых принято чаще называть рабочими лагерями: на радиозаводе, на галантерейной фабрике и в авторемонтных мастерских. Евреи там не только работали, но и жили в подсобных помещениях, и размещали их вместе с членами их семей. Однако документальные свидетельства, к сожалению, сохранились только по одному из них – по радиозаводу.

В последних числах июня 1944 года, за несколько дней до прихода в Минск Красной Армии, всех евреев, находившихся на территории этого «малого гетто», погрузили в товарные вагоны и вывезли в Освенцим. Однако недалеко от Минска поезд подвергся бомбежке, и узники двух последних вагонов разбежались в заросли, окружавшие железнодорожные пути. Немцы прочесали эти заросли, и большинство бежавших были возвращены в вагоны. Тем не менее, части из них удалось уцелеть, и они стали живыми свидетелями пережившей трагедии.

А в 1946 году в Минске судили четырех евреев – узников гетто на радиозаводе. Фамилии трех сохранились: Гершатер, Менакер и Лурье. Судили... за сотрудничество с немцами. На скамье подсудимых были только евреи. Чекисты, готовившие дела к процессу, не могли поверить, что эти люди смогли выжить, не заплатив за жизнь предательством. Однако при этом не было привлечено ни одного нееврея из сотен тех, что ходили работать на завод добровольно.

Судьба осужденных нам не известна.

Примечания:

1. Один из крупнейших международных концернов в области электроники. Основан в 1891 г. братьями Герардом и Антоном Филипс. В 1930-е гг. – один из крупнейших в мире корпораций в области радиопромышленности. Девизом фирмы был логин: «Цифры важны, но люди важнее». Ныне штаб-квартира концерна располагается в Амстердаме. В 1999 г. основатели фирмы в Нидерландах посмертно удостоены звания «лучших предпринимателей ХХ столетия».

2. Каган Яков Наумович (1902 – 1982) – государственный деятель. Выпускник Ленинградского политехнического института. С 1938 – работа в системе местной промышленности БССР (1938 – 1939 – зам. Наркома, 1939 – 1941 – нарком, 1945 – 1954 – министр). В 1954 – 1962 – начальник Главного управления комм унального хозяйства и энергетики при СМ БССР.

3.Пономаренко Пантелеймон Кондратьевич (1902 – 1984) – советский партийный и государственный деятель. С 1937 – в аппарате ЦК ВКП(б), в 1938 – 1947 – первый секретарь ЦК.

4. Юделевич Давид Львович (1902 – 1970) – государственный деятель. В 1939 году стал директором первого в республике радиозавода им. Молотова. В годы войны возглавлял предприятия оборонной промышленности в Новосибирске. С 1946 года и до ухода на пенсию работал на предприятиях радиопромышленности в Минске: вначале директором завода им. В. И. Ленина, а потом 13 лет возглавлял Минский радиозавод.