«Неизвестная»

 

          Лев АРКАДЬЕВ

Документальная повесть удостоена премии на Всесоюзном литературном конкурсе Министерства внутренних дел СССР и Союза Советских писателей.

 

БЕССМЕРТИЕ

Вглядитесь в лица этих людей – мужчины лет пятидесяти, худого, заросшего, с гневными глазами; юноши, почти мальчика, в суконной «довоенной» фуражке с большим козырьком! Влядитесь в лицо девушки! Это и есть Неизвестная. Речь пойдет о ней.

Кто же они, эти трое?

...Подпоручик Войска Польского Юзеф Армель в январе 1946 года принес в посольство СССР в Польше три снимка, свидетельствующих о зверствах гитлеровцев в Минске. Армель заявил, что нашел их в одной из квартир в городе Зольдингене. Два снимка данной истории не касались, но последний запечатлел момент казни. Так мир впервые увидел этот фотодокумент потрясающей силы.

А сегодня Минский музей истории Великой Отечественной войны подготовил для экспонирования пять обнаруженных в Каунасе фотографий, в числе которых и те, что передал нашему посольству Армель. Все те же трое в тот же смертный час...

Заведующая партизанским отделом музея Раиса Андреевна Фатуймас привела меня в лабораторию, где идет обработка документальных материалов. И вот все пять снимков один за другим ложатся на стол – страшный в своей достоверности «фотоцикл».

Первый снимок – путь к месту казни. На втором – патриоты у виселицы. Девушка в петле. Юноша и пожилой мужчина с непостижимым спокойствием ждут своей участи. Третий: палач «заботливо» поправляет веревку на шее юноши. А тот – ему остались секунды жизни – презрительно усмехается в лицо убийцам. Если бы подобную усмешку послал своим палачам какой-нибудь киногерой, мы не поверили бы, сказали бы, что так не бывает. Четвертый снимок: в петле повисли девушка и юноша. Остался третий, последний. Все тот же горящий, застывший взгляд. Еще миг – и он погаснет навеки. Пятый снимок: трое повешенных…

Это похоже на остановившиеся кинокадры. Может, действительно эти снимки пересняты с киноленты? Кто же тогда тот человек с равнодушным киноаппаратом? Он искал выгодную точку, может, просил по-дружески палача повременить секундочку или повторить для дубля. А может, он даже сам подходил к виселице, поворачивал повешенных (живых не посмел бы!), ища наилучший ракурс. Но кто бы ни был этот изувер, снимавший казнь патриотов, он помимо своей воли увековечил для истории факт потрясающего мужества.

До последнего времени были известны лишь имена мужчин, девушка же оставалась неизвестной. Первого звали Кирилл Трус. Он был рабочим Минского завода имени Мясникова. Его сразу узнала жена, как только фотография была обнародована. Имя юноши стало известно лишь через несколько лет благодаря усилиям следопытов 30-й Минской средней школы. Им оказался пятнадцатилетний Владлен (Володя) Щербацевич. Опознать его раньше было некому: незадолго до казни – в тот же день! – немцы повесили его мать, Ольгу Федоровну Щербацевич, руководителя подпольной оперативной группы, в которую входили Владлен и Кирилл. Группа устраивала побеги советских военнопленных и переправляла их в партизанские отряды.

А девушка до последнего времени во всех документах значилась – Неизвестная. Поиски велись упорно: не может же быть, чтобы из оставшихся в живых не нашлось никого, кто помнил бы ee!

И вот, наконец, письмо от жительницы Минска Каминской. В нем она утверждала, что сидела в одной камере с Неизвестной. Звали ее, пишет Каминская, Аней, и была она медсестрой. Работники музея склонны были думать, что Каминская не ошибается. Видимо, не случаен тот факт, что на казнь вели девушку с подпольщиками: ведь группа Ольги Федоровны помогала спасать раненых, оставшихся в городе. Все же это были лишь предположения, догадки, а фактов, подтверждающих их, не было. И только совсем недавно поиск Неизвестной, длившийся более двух десятилетий, наконец увенчался успехом, Но и сейчас еще не все известно о ней. Однако кое-что уже установлено твердо, а именно: в сорок первом она окончила 28-ю Минскую школу, была пионервожатой и членом комитета комсомола школы, о ней писала тогдашняя газета «Пионер Белоруссии». И звали ее Маша Брускина.

Предположение работников музея о связи Маши с группой Ольги Федоровны в основном подтвердилось. Должно быть, не ошибается и КАМИНСКАЯ: Во время оккупации Маша действительно стала медсестрой в лазарете для советских военнопленных и из предосторожности в камере могла назвать себя Аней.

В Минске мне удалось познакомиться с ветераном войны Софьей Андреевной Давидович, подругой Машиной мамы. Она много раз встречалась с Машей во время оккупации и была свидетельницей ее казни.

Вот что она рассказала:

«Более тридцати лет отделяет нас от того трагического дня. Но память, не считаясь с годами, хранит все. Иногда мне, как ветерану войны, приходится выступать в школах перед старшеклассниками. Им, готовящимся вступить в жизнь, я рассказываю о том, как начиналась и как трагически обрывалась жизнь их сверстников в том далеком 1941 году, о котором они знают только по книгам да по рассказам старших.

Однажды я рассказывала ребятам о казни, свидетельницей которой мне довелось быть, о тех страшных минутах, которые я не смогу забыть до конца своих дней. И вдруг по залу прошло движение, начали лихорадочно листаться страницы какой-то книги. Книга прошла по рукам и легла раскрытой на стол передо мной. Со страницы учебника истории глянула на меня Неизвестная.– Не она ли? – спрашивали десятки устремленных на меня глаз. Она, конечно же, она – Маша Брускина, сестричка Машенька, как тогда ласково называли ее многие. Так вот где довелось нам еще раз встретиться, девочка!

Разволновалась я, многое всплыло в памяти. Вот что известно мне о ее короткой, но яркой жизни.

Мать Маши работала старшим товароведом в Управлении книготорговли Госиздата Белоруссии. Ее, возможно, помнят старый коммунист А. М. Росся, работавший до войны начальником этого управления, и другие работники книготорговли тех лет. Лично я работала с ней рядом четыре предвоенных года и была дружна до самой ее смерти.

Очень часто на работу к матери приходила Маша. Она росла на наших глазах. Вместе с матерью мы, ее коллеги и друзья, радовались школьным успехам девочки, вместе с ней переживали Маленькие неудачи и большие события в ее жизни, такие, как вступление в комсомол, получение паспорта и другие. Отчетливо запомнился день, когда мать Маши принимали кандидатом в члены партии. Надо было видеть, как волновалась за нее девочка, простоявшая все это время у подъезда, как горячо поздравляла ее потом! Помню, как мы взволнованно говорили о будущем Маши после окончания школы, совещались о фасоне платья для выпускного бала.

Платье к выпускному балу было готово в срок. В нем-то и застала Машу, как и миллионы ее сверстниц, война. Случилось так, что уйти из горящего Минска Маше и ее матери не удалось. Они вернулись в город.

Но Маша Брускина не собиралась сидеть сложа руки, выжидая время. Для начала она стала ходить вместе со мной в Дрозды. В этом пригороде Минска на открытом поле, обнесенном колючей проволокой, содержались военнопленные и гражданские лица. Вначале мы пытались разыскать среди них родных или знакомых. Потом стали тайком носить туда воду, обыкновенную питьевую воду, отсутствие которой больше всего мучило узников. Иногда удавалось передать еду. Затем в конце июля или начале августа Маша перестала заходить за мной: я узнала, что она устроилась работать в лазарет для военнопленных.

Лазарет располагался в красном кирпичном здании. Окна были оплетены колючей проволокой, по тротуару вдоль здания ходить запрещалось.

С первого же дня у Маши появилось много забот. Кто-то просил достать махорки, хотя бы на одну закрутку, кому-то очень нужны были бумага и карандаш, все по секрету спрашивали, где фронт и о чем сообщается в сводках. И Маша в свободное от работы время спешила выполнить все эти просьбы. Но с каждым днем их становилось все больше. Тогда Маша подключила к работе свою маму. По просьбе дочери она ходила по знакомым и собирала белье, которое шло на бинты (ни медикаментов, ни бинтов для раненых не отпускалось). Потом Маша все это относила в лазарет своим подопечным.

Для военнопленных люди «с воли» являлись единственным источником информации. Добыть же ее было нелегко. Я имела возможность получать сводки Информбюро, и охотно передавала их Маше. Вначале пересказывала устно, потом стала переписывать их для нее.

Встречаясь, мы часто беседовали. Девушка приходила ко мне с бесконечными «необходимо», «срочно нужно». Я ни о чем ее не расспрашивала, только советовала быть осмотрительней. Но вскоре поняла, что, несмотря на юный возраст, Маша работает серьезно и сознает всю сложность обстановки. От своей матери она многое скрывала и совсем не из детского побуждения иметь свои секреты. Просто она щадила ее, зная, как тревожится за нее мать.

Однажды Маша попросила меня достать радиолампы, потом фотоаппарат. Все это она уносила куда-то, и я подозревала, что не в лазарет. 'Затем понадобилась ей верхняя мужская одежда. Она доставала ее сама и уносила тайком от матери. Обычно Маша надевала на себя пиджак, оставляя у меня свою кожаную курточку, и заходила за ней по дороге домой.

Вскоре ей потребовались документы на мужские имена. Пошли в ход разные старые удостоверения, довоенные справки с места работы. Важно было иметь на них штамп и печать.

Как-то в порыве откровенности Маша рассказала мне об «одном человеке» из лазарета. Краем уха она слышала, что его называли «товарищ майор», он же сказал Маше, что зовут его Владимир. Когда Владимир настолько окреп, что мог обходиться без посторонней помощи, он попросил Машу зайти к нему перед ее уходом домой.

«Спасибо тебе, сестричка Машенька, за все,– сказал он ей.– Теперь еще одна, последняя к тебе просьба. Не ходи сюда больше. Сколько ты принесла пиджаков?! А их ведь уже нет. Последние остались, и те уйдут, обязательно уйдут. Теперь понимаешь, что ты не должна здесь больше появляться?

Твои пиджаки и документы – это то же, что оружие. Жив буду – обязательно разыщу тебя после войны, чтобы еще раз сказать спасибо. Будь счастлива, Машенька!»

Такой откровенный разговор Владимир вел с ней в первый и последний раз. Девушка выполнила его наказ. Но она затосковала, оставшись без дела. И не выдержав, Маша решила сбегать к девушкам, с которыми работала. От них она узнала, что в лазарете поднялся переполох. Немцы спохватились, что исчезли многие пленные, в том числе около пятнадцати офицеров. Всех допрашивают, отбирают пропуска, проверяют ограждения. Нашли лазы, усилили режим. Рассказывая мне об этом, Маша вновь просила ничего не говорить маме, тревожилась за нее. Могла ли она знать, что все равно не удастся ей уберечь родного человека, что всего на два дня переживет ее мать, от горя сошедшая с ума!»

Теперь с достоверностью можно восстановить последние дни жизни героини.

...В тот роковой день Маша сидела у окна и читала книгу. Внимание ее привлек мужской голос, спрашивающий, не здесь ли живет «Маша из лазарета». Девушка выглянула в окно и увидела двух мужчин в штатском.

Она крикнула матери, что к ней пришли ребята, и выбежала во двор. Видимо, решив, что это кто-то из своих, Маша встретила их доверчиво, радостно. Ответив на приветствие девушки, мужчины сказали, что ее ждут. Ничего не подозревая, она пошла за ними. За воротами ее действительно ждали... два фашиста с автоматами. «Ребята» же достали из карманов и надели на рукава полицейские повязки.

Мать Маши изо дня в день ходила к тюрьме, надеясь добиться свидания с дочерью. Но ни уговоры, ни слезы матери не действовали на полицая из тюремной охраны. Наконец, за обещанное вознаграждение – наручные часы – он согласился взять передачу для Маши и вынес записку от нее. Она была короткой, эта единственная записка из тюрьмы:

«Дорогая моя, родная мамочка! Больше всего меня терзает мысль, что я принесла тебе горе. Прости. Ничего плохого со мной не случилось, и других огорчений, клянусь, я тебе не причиню. Если сможешь, передай мне еще школьную форму, зеленую кофточку и носки. Хочу выйти отсюда в форме. Большое тебе за все спасибо. Обнимаю и целую».

Мать не сразу поняла зловещий смысл записки, она даже обрадовалась: значит, есть надежда, что они скоро увидятся, значит, ее выпустят...

Последнюю передачу Маша получила 25 октября 1941 года. А 26 октября в воскресенье в полдень Маша действительно вышла из тюрьмы. Вышла так, как это запечатлено на фотографии. В первом ряду, с руками, связанными за спиной, в своей школьной форме, зеленой кофточке и носочках, между пожилым мужчиной и совсем юным пареньком. На груди ее висела доска с надписью на немецком и русском языках.

Наверное, через сетку из колючей проволоки видели свою сестричку Машеньку военнопленные из лазарета, когда ее вместе с другими, приговоренными к смертной казни, проводили мимо них. И на протяжении всего этого страшного пути ни на минуту не опустила Маша своей гордой красивой головы.

«Ничего плохого со мной не случилось, и других огорчений, клянусь, я тебе не причиню» – теперь ясен смысл этих слов. Маша передавала товарищам на волю, что она не выдала их, что она выдержала стойко все муки, и матери-коммунистке нет причин краснеть за нее.

Маша хотела, чтобы жители родного Минска увидели ее в последний раз такой же, как прежде. Не сломленной, не жалкой, а гордой, нарядной и красивой. Поэтому она надела свой школьный костюм и любимую кофточку. А фанерный щит, который нацепили на нее фашисты,– что ж, он только еще больше возвеличил ее. Ведь на щите было выведено рукою врага: «Мы – партизаны, стрелявшие по германским войскам».

Так уходили на эшафот Зоя Космодемьянская, Лиза Чайкина, Клава Назарова...

Так ушла в бессмертие и Маша Брускина.

Помню, когда я увидел эти фотографии впервые, то не сразу поверил в их документальность. Не верилось, что действительно вот так, высоко подняв голову, можно идти на казнь. Особенно меня потрясла девушка.

– Кто она? – спросил я.

– Неизвестная...

И тогда я понял, что не успокоюсь, пока не назову ее имени.

И вот, казалось бы, цель достигнута. Но зачем же явился я к подполковнику Кунафину? За какой помощью? Ведь имя Неизвестной названо. Ее тоже звали Машей, как и юную разведчицу Машу Синельникову. Ей, как и той Маше, было семнадцать. Обе – вчерашние школьницы, комсомолки, обе – из Белоруссии (Синельникова, как выяснилось, родилась в белорусском городе Черикове). И хотя они не знали друг друга, у обеих была одна Родина, один враг. И одна героическая судьба...

Нашелся отец Маши Брускиной. Вот что об этом записано в моем дневнике…

 

СВЕТЯ ДРУГИМ

(Из дневника)

Сейчас ночь. Я только что вернулся от человека, который, знаю, в эту ночь не уснет. Не усну и я, пока не напишу обо всем, что от него узнал…

Мне позвонили и взволнованно сообщили:

– Нашелся отец Маши... Он живет в Москве.

Как же так могло случиться, что отец жив, а ее имя в течение почти трех десятилетий оставалось неизвестным? Ведь снимки, запечатлевшие казнь Маши и ее двух товарищей, обнародовались столько раз!

...Длинный двор в доме на Смоленском бульваре. Самый дальний подъезд... Квартира 103. На дверях несколько почтовых ящиков. На том, что слева,– табличка: «Б.Д.Брускин». За этой дверью ответы на все мои вопросы...

Открывают соседи, указывают дверь его комнаты. Вхожу. Он смотрит на меня – седой, растерянный, со слезами на глазах... Пытается встать и не может.

– Это вы написали... о моей дочери?

В конце сорок первого один его знакомый, перелетевший линию фронта со спецзаданием, впервые сообщил ему страшную весть:

– Крепись, Борис, будь мужчиной. У тебя нет больше семьи, а твою Машеньку фашисты повесили...

Он не поверил. Нет, нет, не может быть! Машенька жива! Ведь еще недавно, на каком-то полустанке он разговорился с девочкой-минчанкой. Оказалось, она знала Машу, и она сказала ему, что Маша тоже эвакуировалась. Много ли надо человеку для надежды, если она так нужна ему? И отец начинает поиски.

Он писал в эвакопункты Бугуруслана и Куйбышева, ездил в Самарканд и Ташкент. Искал всюду. И как только освободили Минск, написал в Минский горисполком. И оттуда пришла весть, подтвердившая то страшное, что он услышал в сорок первом:

«Случайно попало ко мне Ваше письмо. Я работаю у председателя городского Совета и просматриваю письма. Вдруг нашла фамилию – Брускина. Прочла Ваше письмо, так как Машеньку Брускину я очень хорошо знала еще до войны. Могу Вам сообщить, что Ваша дочь погибла, но не просто погибла, как ее мать и другие, в том числе и мои родные, а как настоящий герой. Ваша дочь в 1941 году перед Октябрьскими праздниками была повешена за то, что переодевала красноармейцев и выпускала их на волю из госпиталя, а также за связь с «лесными бандитами». После чего ее мать, то есть Ваша жена, сошла с ума и 7 ноября 1941 года была убита... Мои родные также погибли, а я бежала в партизанский отряд в 1942 году, где и осталась. О смерти Маши я знаю все подробно, но сейчас описать все никак не могу. С приветом Лена Левина».

Письмо датировано 17 сентября 1944 года.

И все-таки сердце не хотело верить. Где-то в глубине теплилась надежда, согревала мысль: может, не она, может, это ошибка?

Лена почему-то не отвечала на новые письма. След ее после войны затерялся. А как нужна она теперь, когда точно установлено: «Неизвестная» – Маша Брускина! Как много она могла бы дополнить к ее биографии, рассказать о ее героической смерти!

Откликнитесь, Лена! То, что вам известно о Маше, с которой судьба свела вас в самую тяжелую годину, должно стать достоянием всего народа. Помогите дописать до конца повесть о Маше.

До самого последнего времени вел неустанный поиск отчаявшийся, но не потерявший надежду отец.

«1 декабря 1944 года. Отдел писем редакции газеты «Звезда». Более точных и других сведений о Вашей дочке никто не может дать, кроме работницы горсовета т. Левиной, так как она была свидетельницей героической смерти Маши».

«20 ноября 1959 года. Институт истории партии при ЦК КП Белоруссии. Партархив. Сообщаем, что Брускина Мария Борисовна, по нашим учетным данным, в составе связных и партизан Белоруссии Великой Отечественной войны не числится».

«Не значится», «не числится». И это было правдой, ибо «числилась» и «значилась» она только на зафиксированных фашистским оператором снимках казни. Да еще в памяти тех немногих, кто уцелел и кто был свидетелем ее героической смерти.

– Как же вы не узнали свою дочь на снимках, которые столько раз были опубликованы и даже демонстрировались в фильме «Обыкновенный фашизм»? – задал я отцу волновавший меня вопрос.

– Я никогда не видел этих фотографий до их опубликования в газете. А на фильмы о войне и зверствах фашистов мои близкие меня не пускают.

– Какой она была, ваша дочь? Расскажите,– прошу я.

– Какой? Красивой, озорной, веселой. Любила танцевать, петь, а иногда вдруг становилась серьезной, задумчивой, словно готовилась к чему-то большому... Была она худенькой, стройной, с удивительно ясными карими глазами, с пышной копной светло-каштановых волос.

– Может быть, сохранилась хоть какая-нибудь фотография?

Увы! Отец Маши покинул Минск с частями МПВО на второй день войны. Ушел из дому в легком летнем костюме и белых туфлях, с продталонами на три дня. На четвертый уже нельзя было вернуться.

Перед самой войной Маша гостила у тетки в Москве. Первым делом побывала на Красной площади. Как теперь космонавты перед свершением подвига... Подолгу бродила по Москве, стараясь все-все запомнить, будто знала, что уже никогда больше не увидит столицы...

Отец вспоминает: однажды Маша принесла гитару. Ей, любимице всей школы, пионервожатой и комсоргу, самой музыкальной и самой жизнерадостной, ребята сделали этот подарок. И как же по-детски восторженно она радовалась этому подарку! Возможно, живы те, кто доставил ей эту радость, кто учился вместе с ней?

Откликнитесь же и вы, Машины друзья!

Откликнитесь, офицеры, спасенные ею из лазарета!

Пока мы живы – ее сверстники, современники и однополчане,– наш долг рассказать все, что нам известно о ее бессмертном подвиге...

...Я спросил отца о самом главном:

– Вы свою дочь сразу узнали?

– Сразу. Даже на этих страшных снимках она так на меня похожа! Впрочем, вы можете убедиться сами…

И он показывает старое, пожелтевшее от времени удостоверение. Действительно, сходство отца и дочери поразительно!

Вспоминаются мелочи, всплывают детали. Маша очень любила топить печь. А он любил наблюдать, как в ее глазах загораются отблески рождающегося огня. Она с детства привыкла к пионерским и туристским кострам и, когда зимой дома сидела у печурки, наверное, вновь переживала радость летних походов.

Ребята часто играли в военные игры. Это были веселые соревнования. Однажды, например, они должны были в лесной чаще, в старом дупле отыскать какую-то записку. В ней был приказ набрать сухих сучьев, перебраться через реку, не намочив их, и на другом берегу на большой поляне первыми разжечь костер. Родители – основные зрители – ждали «бойцов» на финише. Каждый, разумеется, «болел» за «свой отряд». Первыми одолели речку Маша и ее друзья. Стоя на коленях, мокрая, запыхавшаяся, она аккуратно, не торопясь, «по своему способу» сложила сухие сучья и изо всех сил начала раздувать огонь. А весь отряд, став стеной, загородил костер от ветра. Маша, вся перемазанная, но счастливая и гордая, поднялась и торжественно оглядела соперников – ее костер вспыхнул первым!

Не здесь ли, в стране детства, зародились в ней упорство в борьбе и вера в победу, в тот незыблемый закон дружбы – все за одного, один за всех? Те высокие человеческие качества, которые помогли ей впоследствии, когда она оказалась лицом к лицу с настоящим врагом. Не отсветы ли тех пионерских костров горели у нее в глазах, когда взошла она на эшафот?

…У Кремлевской стены, где когда-то проходила в своей кожаной курточке Маша Брускина, похоронен Неизвестный солдат. Неизвестной называли до последнего времени и ее. Наверное, никогда так и не узнаем мы, где похоронена Маша. Но сердце ее, отданное людям, будет гореть вечным огнем. Как сказал кто-то из великих: «Светя другим, сгораю…»

Да, и сегодня мы еще не все знаем о ней. Но в начале поиска у меня не было уверенности, что даже имя ее мне удастся твердо назвать. Была лишь надежда: если остались живые, знавшие Неизвестную, то ее помнят, таких не забывают.

И живые откликнулись…

 

СЕМЬ СВИДЕТЕЛЬСТВ ПОДВИГА

Какой же она была, девушка-комсомолка из Минска, что успела сделать в свои семнадцать лет, чем увековечила свое имя?

Причастность Маши Брускиной к подпольной группе О. Ф. Щербацевич и К.И.Труса теперь уже не оставляет сомнения. Об этом говорят многочисленные свидетельства и документы.

Свидетельство первое. Заведующая сектором партархива Института истории партии при ЦК КП Белоруссии Вера Сафроновна Давыдова:

«Подпольная группа Труса и Щербацевич организовала побег большой группы военнопленных командиров Красной Армии из лазарета, разместившегося в бывшем Политехническом институте (где Маша работала медсестрой.– Л. А.). Патриоты снабжали пленных бланками документов, сообщали им явки в городе. На конспиративных квартирах в семьях О.Ф. Щербацевич и ее сестры Н.Ф.Янушкевич бежавших переодевали в гражданскую одежду.

Фашистская служба не дремала, засылала в подполье своих агентов. Первой от руки предателя Б.Рудзянко пострадала группа, в которую входили Трус, Щербацевич и другие. Патриотов бросили в тюрьму, их каждодневно пытали, но они до конца оставались верными социалистической Отчизне. В дикой злобе палачи учинили над ними публичную расправу, в разных концах города появились виселицы. 26 октября 1941 года было повешено 12 подпольщиков...»

26 октября... День, когда Маша вышла из тюрьмы, чтобы с фанерным щитом на груди сообщить всем, всем, всем – «Мы, партизаны, стрелявшие по германским войскам», в последний раз гордо пройти по улицам родного Минска.

Маша была одной из двенадцати, казненных в тот день. И имя ее будет теперь навсегда связано с именами людей, ступивших 26 октября, как и она, на эшафот, Ольги Федоровны Щербацевич, ее сестры Надежды Федоровны, пятнадцатилетнего сына Володи и Кирилла Ивановича Труса.

Вот еще один документ. Приводим его без каких-либо поправок:

Свидетельство второе. Жена казненного К.И.Труса:

Я, гражданка Трусова Александра Владимировна, подтверждаю, что на фотографиях изображены мой муж Трус Кирилл Иванович, девушка с фанерным щитом подросток перед казнью. Мне известно, что девушка эта часто бывала у нас на квартире, приносила шрифт и еще какой-то сверток. Предполагаю, что одежду. Муж называл ее Марией. Муж инструктировал ее, где и как прятать оружие».

Заметим, что этот документ, хранящийся в Музее истории Великой Отечественной войны, составлен еще до того, как родилось предположение, что Неизвестная – это Маша. И тот факт, что Александра Владимировна опознала ее одновременно со своим мужем, назвала Марией, – очень важен.

Я встретился с А.В.Трусовой (она теперь не Трус, а Трусова, как звали мужа в подполье). Живет она со своими сыновьями в новой квартире, а на старой, бывшей конспиративной, осталась ее дочь Аня.

– Александра Владимировна, хорошо ли вы помните Машу?

– Машу? Ну, как же! На фотографии – она, в этом я уверена. Я тогда все глядела на нее и думала: небось, доченька, родители твои и не знают, на какое опасное дело ты решилась... Иногда она приходила не одна, а с ней еще две подруги... Помню, муж предупреждал их: «Не прячьте оружие там, где живете. Будьте осторожны. И одежду для раненых вблизи своего дома не ищите, не просите...» Сердце замирало, бывало, когда думала, на что шла эта девочка, почти ребенок...

А вот и тот самый дом: Проводная, 23, квартира 2. Здесь они жили, сюда приходила Маша... Справа, почти у самого входа, кухонька.

– Вот здесь, – показывает Александра Владимировна, – муж в последний раз завтракал. Молоко не стал пить, младшему оставил. Сюда и Маша приходила...

Свидетельство третье – о причастности Маши к подпольной группе

Трус – Щербацевич. Степанида Ермолаевна Каминская:

«…В сентябре я была арестована и до ноября 1941 года находилась в подвальной камере № 10 Минской тюрьмы по улице Володарского. Со мной сидели – Мария Мороз, коммунистка, как я думаю, Анастасия Бардиян – жена директора Матаровской школы и Надя Янушкевич (Щербацевич). Надя была очень больной, избитой, у нее отняли грудного ребенка, Потом ее перевели куда-то. Вместо нее в камеру привели ее сестру – Ольгу Щербацевич. Ольга тоже была вся избита, ее очень часто вызывали на допросы, но она держалась мужественно. Когда нас выгоняли на работу, Ольга все время подходила к девушке, сидевшей в седьмом номере вместе с портнихой Леной Островской. Я эту девушку узнала на фотографиях в Музее истории Великой Отечественной войны, запечатлевших казнь. Девушка повешена вместе с Володей Щербацевич, которого я видела в тюрьме.

Когда их повесили, Мария Мороз рассказала нам, что Ольга по секрету передала ей, будто арестовали всю группу, которая помогала военнопленным бежать из Минска.

Мы видели: Ольга очень любила эту девушку. Но имени я ее тоже не знаю, потому что лично с ней не разговаривала. У этой девушки были карие глаза, вьющиеся волосы, довольно густые брови, нос широковатый. С другими арестованными, кроме Ольги, эта девушка в беседы не вступала, была замкнутой. В тюрьме я их видела в октябре 1941 года, что и подтверждаю».

Свидетельство четвертое. Старший инженер проектного института «Белгиппроводхоза» В.И.Банк. (До войны жила с Машей в одном доме, а во время оккупации – в одной квартире. Ее воспоминания дополняют и подтверждают ранее приведенные).

– В октябре к нам во двор на Замковую пришли два человека в гражданской одежде и спросили, где можно увидеть Машу Брускину. Она в это время была тут же во дворе и подошла к ним. Больше мы ее не видели. Через некоторое время мы узнали, что она в тюрьме на улице Володарского.

– Знали ли вы, что Маша работала сестрой в лазарете, в здании Политехнического института?

– Да, этого она не скрывала, хотя стала очень неразговорчивой. Она устроилась туда сразу после начала войны вместе с выпускницей мединститута Соней, фамилия которой я не помню. Они вместе ходили на работу в этот лазарет и рассказывали, что раненым военнопленным оказывается ничтожная медицинская помощь, отчего раны у них гниют, в ранах заводятся черви...

Подобных свидетельств набралось немало, но я продолжаю свой поиск. Надо найти хоть одного из спасенных военнопленных, из тех, кто находился в лазарете и ради кого Маша и ее друзья рисковали жизнью. Остался ли кто-нибудь из них в живых? Сможет ли вспомнить через столько лет «сестричку Машеньку»?

Поиски, поиски... Адреса, справки, надежды, разочарования. И вот наконец...

Свидетельство пятое. Спасенного из лазарета Ивана Никитовича Блажнова, ныне начальника отдела одного из минских заводов.

(Войну Блажнов встретил старшим политруком).

– Получил сильное ранение в левую ногу,– рассказывает он,– затем плен и фашистский лазарет. Это была бесчеловечная свалка, а не лазарет. Раненые валялись на голом полу. Мне повезло, я лежал на листе фанеры... Медицинского обслуживания никакого, никаких медикаментов. Лечили сами раненые, бывшие армейские медработники...

– Помните ли вы вот эту девушку? – Я показываю фотоснимки.– Мне точно известно, что она работала медсестрой в вашем лазарете.

Пауза.

– Нет.

И хотя это объясняется просто (на втором этаже, где размещались легкораненые и куда Блажнова сразу же переместили бойцы, узнав в нем своего политрука, женщин вообще не было, они могли быть только на первом этаже, где находились тяжелораненые), мне все-таки трудно скрыть разочарование.

– Как вас вывели из лазарета? – делаю еще одну попытку.

– Фельдшеру Писаренко разрешали ходить по городу с повязкой. Он заготовил документы на меня, Левита, Зорина, Истомина, Рудзянко...

– Простите, какого Рудзянко?

– Того самого, предателя. Лейтенант Борис Рудзянко служил вместе со мной в одном корпусе, работал в штабе,– Блажнову трудно скрыть свое презрение.– Ну так вот, вывели нас под предлогом перевода в третью больницу, а привели к Ольге Федоровне. Она же распределила всех по квартирам. Я остался у нее, а Рудзянко поместили у Лены Островской...

Стоп! Лена Островская... Где я о ней слышал? Да, свидетельство Каминской... «Ольга все время подходила к девушке, которая сидела в седьмом номере, вместе с портнихой Леной Островской...»

– Вы не помните, чем занималась Островская?

– Она была портнихой.

Теперь все сомкнулось. Предатель Рудзянко сразу же после ареста назвал Островскую, приютившую его, и Ольгу Федоровну, которая привела его к Островской и потом в числе других спасенных увела в лес, к партизанам. Выдал он и остальных из группы Ольги Федоровны, в том числе, надо полагать, и Машу. Так Маша Брускина и Елена Островская оказались в одной камере, по соседству с Ольгой Федоровной. И хотя Блажнов так и не вспомнил Машу, потому что не знал ее в лицо, но они оказались накрепко связанными друг с другом – раненый военнопленный политрук Иван Блажнов и медицинская сестра – комсомолка Маша Брускина, отдавшая жизнь за то, чтобы он оказался на свободе.

Многие, узнав, что Неизвестная, чья фотография облетела мир, – это семнадцатилетняя Маша Брускина, спрашивают, что совершила она, за что была казнена. Об этом, собственно, приводимые семь свидетельств. Но каковы бы ни были ее заслуги в подполье, какая бы роль ни была отведена ей в этом четко налаженном законспирированном механизме, объединившем разных по возрасту, но одинаковых по величию душ людей,– все-таки свой главный подвиг Маша совершила не до, а в день казни. И говоря о ее бессмертии, мы прежде всего имеем в виду ее подвиг по дороге от тюрьмы по улице Володарского до арки ворот дрожжепаточного завода, превращенной в виселицу. Перед нами фотографии, запечатлевшие последние минуты eе жизни. Как высоко, как гордо несет она свою голову, не склонившуюся перед врагом! Так идут не на казнь, так уходят в бессмертие. Это был ее немой призыв к непокорению, ее вызов врагам. Чтобы так пройти свой последний путь, нужно было иметь на это не только мужество, но и право. Маша Брускина, семнадцатилетняя комсомолка, завоевала его и своей деятельностью в подполье, и мужеством на допросах и пытках. Не случайно же их троих – Машу, пятнадцатилетнего Володю Щербацевича и Кирилла Труса – сопровождал такой многочисленный «почетный» эскорт – рота карателей с автоматами и собаками. И весь путь от тюрьмы до эшафота был запечатлен фашистами на пленку.

Наверное, очень надеялся фотограф-садист, что хоть где-то, на каком-то участке этого адова пути кто-то из троих дрогнет. Не пожилой, так молодые. Уж девчонка-то наверняка!.. А потом, когда принес в ателье для отпечатки негативы, должно быть, надеялся, что фантастическая стойкость и внешнее спокойствие обреченных ему только показались, а чуткий фотообъектив его аппарата все же уловил, засек страх на их лицах... Это было нужно ему. Ведь он получил приказ сделать снимки для устрашения непокоренных, а не для увековечения их памяти. А что если бы он тогда узнал, что человек, впервые отпечатавший эти снимки, вопреки строжайшему запрету, оставил копии именно для увековечения непокорившихся? Копии, вошедшие теперь в историю.

Сегодня можно назвать имя этого человека: Козловский Алексей Сергеевич, ныне преподаватель кафедры строительной физики Белорусского политехнического института.

(В этот поиск включился В. А. Фрейдин, заведующий отделом информации газеты «Вечерний Минск». Позднее – А. Б. Дихтярь, корреспондент радиостанции «Юность»).

Свидетельство шестое – человека, проявившего пленку и напечатавшего снимки казни:

«С июня 1941 по 1944 год я работал в частной фотографий так называемого фольксдойча Бориса Вернера. Немцы часто сдавали для проявления и изготовления отпечатков снятые ими пленки. Приблизительно в ноябре 1941 года в мои руки попала пленка, на которой были запечатлены эпизоды казни советских людей,–мужчины, девушки и подростка. Я проявил эту пленку с размерами кадра шесть на девять сантиметров. На ней было восемь кадров, которые не повторяли друг друга. По-моему, если память мне не изменяет, я по заказу сделал по три отпечатка с каждого снимка. И кроме того, на свой страх и риск, я сделал еще по одному отпечатку, которые спрятал у себя в подвале с величайшей осторожностью, так как я дал подписку коменданту города Минска, что никаких дубль-отпечатков делать и сохранять не буду. Людей, которые были на фотографиях, я лично не знал, но, потрясенный их мужеством, я решил сохранить эти документы для будущего. За годы войны мне удалось сберечь 287 фотографий, запечатлевших злодеяния немецко-фашистских захватчиков, которые я сдал органам Советской власти после освобождения города. Отпечатки снимков я хранил в жестяной банке из-под авиационной рулонной пленки».

Мы вновь и вновь вглядываемся в этот страшный «фотоцикл», точь-в-точь повторенный на снимках казни Зои Космодемьянской. Тот же почерк, та же раскадровка, может, и «автор» тот же?

Почему так? Существуют тысячи и тысячи фото- и кинокадров о зверствах фашистов. Но именно эти, запечатлевшие казнь Маши и Зои, заставляют особенно волноваться. Ответ только один: там, где запечатлены лишь зверства фашистов, мы испытываем чувство глубочайшей жалости к жертвам. Здесь же потрясает величие человеческого духа.

А то, что фотообъектив не солгал, не ошибся, донес до нас все, как было, подтверждают свидетели, присутствовавшие при этой казни.

Свидетельство седьмое – очевидца казни:

«Я, Жевчик Нина Антоновна, проживаю по улице Фабричной, 14, кв. 18. В годы войны жила с семьей по бывшей улице Ворошилова (ныне Октябрьская) в доме, который стоял рядом с дрожжепаточным заводом. Мой муж, Иван Степанович, работал на этом заводе кочегаром. 26 октября 1941 года, в первой половине дня я увидела, как на улице появились вооруженные немцы и полицаи. От моста через Свислочъ по улице Ворошилова вели трех людей со связанными назад руками. В середине шла девушка со щитом на груди. Их подвели к воротам дрожжепаточного завода. Я видела, как эти люди спокойно шли, девушка по сторонам не оглядывалась. Потом, когда они остановились, кто-то из фашистов стучал в дверь нашей соседки Борисенко Ани, требуя табуретку. Но Борисенко испугалась, не откликнулась и не открыла дверь. Я все слышала это сама. Потом видела, как немцы несли из будки заводского весовщика стул... Заводские ворота были раскрыты. Офицер набросил веревку на перекладину и сделал петлю. Первой к виселице подвели девушку. Когда ей надели петлю на шею, девушка крикнула в лицо своим убийцам: «Наша кровь не пропадет!» После этого у нее выбили стул из-под ног... Три дня они висели. Вечером 28 октября к воротам завода подъехала машина, кузов ее подогнали к висевшим. Перерезали веревки, трупы попадали в кузов. После этой казни люди еще больше возненавидели гитлеровцев, многие стали уходить в партизаны».

Значит, не напрасно писала Маша предсмертную записку, не напрасно надела в день казни школьную форму, не напрасно напрягла всю свою волю, чтобы не дрогнуть перед лицом смерти: людям передались ее ненависть и презрение к врагу. Но откуда у нее, вчерашней школьницы, эта зрелость, эта несгибаемая воля, это поразительное мужество? Может быть, нам помогут понять это ее школьные годы?

 

МАШИН КЛАСС

Если бы парней из Машиного класса спросили, кто их любимый герой, то одни ответили бы: Корчагин, другие – Чапаев, третьи – Овод. Но если бы их спросили, в кого они тайно влюблены, то все бы назвали одну: Машу Брускину.

Когда в конце тридцать восьмого года в газете «Пионер Белоруссии» было опубликовано ее фото, то в школу посыпались десятки писем, где незнакомые ребята предлагали ей дружбу.

Ее любили все. Для одноклассниц она была верной подругой, для учителей – лучшей ученицей, для жильцов дома – доброй соседкой, для родственников – любимой дочерью, племянницей...

Мы встретились с дядей Маши – народным художником Белоруссии академиком 3.И.Азгуром. Ее детство и юность прошли на его глазах. В предвоенные годы он жил на Койдановском тракте. Машенька часто приходила в его деревянный дом, иногда, договорившись с мамой, гостила у него неделями, зачитывалась книгами по искусству, подолгу смотрела, как он работает. Она любила жизнь, любила все прекрасное. Ее все интересовало:

– А кто этот человек? Почему ты его лепишь? Что он сделал?

И он с удовольствием рассказывал ей о героях своих произведений – кто они, чем заслужили право воплотиться в мрамор.

– Помню, какими широко раскрытыми глазами смотрела Машенька на позировавшего мне полковника Богомолова. Бывалый военный, интереснейший человек, он подружился с Машей, много и увлекательно рассказывал ей о революции, о замечательном человеке и полководце Михаиле Васильевиче Фрунзе, с которым вместе воевал за Советскую власть, о своем участии в боях против басмачей. Маша любила рассказы о подвигах...

Когда-нибудь в мастерской скульптора появится другая девочка и, увидев бюст Маши, тоже спросит:

– А кто она? Почему ты ее лепишь? Что она сделала? И, затаив дыхание, она тоже будет слушать рассказ о подвиге Маши...

Интересно, что всех, кто знал Машу, потрясла ее смерть, но не удивил ее подвиг. Она не могла не совершить его, она была подготовлена к нему всей своей короткой, но яркой жизнью.

Какой же была Маша? Пусть об этом расскажут люди, знавшие ее.

– Довольно рослая, выше своей матери. Худощавая. Несколько широковатый нос, небольшой рот. Пушистые вьющиеся волосы каштанового цвета, глаза светло-карие.

Такой она запомнилась Михаилу Ямнику, ее однокласснику, ныне маляру одного из стройтрестов Минска.

Как и все, с кем мы встречались, он очень волнуется. Достает папиросу, закуривает:

– Я, наверное, раньше других знал Машу – с детского сада. Потом вместе пошли в школу, с восьмого по десятый учились в одном классе... Ну, вы уже знаете, что она была круглой отличницей, часто помогала отстающим. И мне тоже. Мы нередко вместе готовили домашние задания, и я по-хорошему завидовал Машиным способностям, трудолюбию и аккуратности. Ее энергии, энтузиазму, инициативе можно было только удивляться! Как активистку, мы избрали ее в школьный комитет комсомола. Пожалуй, ни один вечер старшеклассников не обходился без нее. Mаша участвовала в драмкружке Дома пионеров, говорила, что мечтает стать актрисой...

Ямник первый сообщил, что в «Пионере Белоруссии» до войны была опубликована Машина фотография. И вот со страниц пожелтевшей довоенной подшивки глянули на нас озорные глаза Маши Брускиной, комсомолки, одной из лучших пионервожатых Минска. Кстати, это единственная (если не считать снимков казни) сохранившаяся фотография Маши. Сегодня, спустя столько лет, к той подписи, что была под ней, можно добавить все, что написано здесь, и что еще будет написано о жизни, подвиге и бессмертии Неизвестной.

– Встречались ли вы с Машей в дни оккупации Минска?

Еще папироса. Еще две-три глубокие затяжки.

– Да. Однажды, встретив меня на улице, она обратилась ко мне с просьбой: «Нет ли у тебя, Миша, лишних брюк, рубашек или пиджака?» Я поинтересовался: зачем ей все это? Маша замялась на секунду, потом сказала? «Я работаю в лазарете медсестрой... А там – наши пленные, раненые. Если можешь, достань одежду, только, пожалуйста, больше ни о чем не спрашивай...»

А вот какой осталась Маша в памяти своей одноклассницы, бывшей партизанки-подрывницы, а ныне заведующей библиотекой С. Б.Ботвинник:

«Перед моими глазами возникает высокая красивая Маша Брускина. Матовое лицо, обрамленное волнистыми волосами каштанового цвета, умные карие глаза. Маша была любимицей школы, застрельщицей во всех мероприятиях, очень отзывчивой. Она казалась нам необыкновенной девушкой, с высокими и романтическими идеалами. Я видела ее и в оккупированном Минске. Она шла, как всегда, с гордо поднятой головой. Для того чтобы ее не могли легко опознать, Маша перекрасила волосы в светлый цвет. Она мне сказала, что работает в госпитале. Вскоре я узнала, что Машу повесили за то, что она помогала нашим военнопленным бежать из госпиталя, который охранялся немцами. Насколько прекрасна была Маша, настолько прекрасен и мужествен ее подвиг».

Вспоминает Мария Комиссарова, работница горжилуправления:

«…Моя двоюродная сестра Лена дружила и училась с Машей Брускиной с 1-го по 7-й класс. Я младше Лены и Маши на три года. И вечно увязывалась за ними. Конечно, всегда присутствовала на репетициях, которые проходили у нас в доме. Они готовили пьесу «Цыгане» Пушкина. Маша играла роль Алеко. Присутствовала я и на премьере «Цыган». Особенно запомнилась Маша...

Не буду писать, какое впечатление произвели на меня снимки казни. Это страшно...

Я попросила Лену написать о Маше, так как она была ее близкой подругой. Лена начала писать. Но с ней сделался нервный припадок. Написать она не смогла...»

И все-таки Лена написала. В своих воспоминаниях она ничего не рассказала о том страшном времени, когда на глазах у нее убили мать и в тот же день в душегубке задушили отца... Не стала вспоминать, как они с младшим братом убежали, рискуя по дороге быть обстрелянными, в лес, как бродили и искали партизан, с которыми и остались до дня освобождения.

Нет, Лена вспоминает только о своем радостном детстве, которое неотделимо от воспоминаний о Маше:

«Помню, когда мы были маленькие, кажется, в третьем или четвертом классе, мы вместе с Машей участвовали в пьесе «Таня-революционерка». Обе мечтали: будем такими, как Таня. Помню еще, как была у них на именинах, где было много детей. Мы все вместе веселились, помню даже, ей тогда подарили очень красивое платье, она мне говорила, что это подарок отца...

...Когда я узнала о ее казни, я пришла туда, где была ее мать, но побоялась зайти в комнату. Я не знала, что сказать, как утешить...»

Перед нами еще несколько писем Машиных одноклассниц. И в каждом – восхищение ее человеческой красотой, необычайным трудолюбием, способностями, сердечностью.

Даже престарелый директор школы Н.И.Стельман давно вышедший на пенсию, не забыл Машу.

Небольшого роста, седой, как лунь, хозяин квартиры приглашает нас пройти в комнату, надевает очки. Фотография дрожит в его руке.

– Как рано погибла Маша! Я всегда думал, что у этой девочки – большое будущее. В нашей школе перед войной училось около восьмисот учеников, в десятом было человек тридцать – тридцать пять. Но Машу я отлично помню. Она была одной из лучших учениц, гордостью школы. Смотрю вот на снимок, и, как живая, стоит она перед моими глазами. Очень любознательная была девочка. Педагоги считали ее своей первой помощницей… 21 июня – подумать только, накануне войны – у нас был выпускной вечер. А после вечера мы все вместе – педагоги, родители и ребята встречали воскресный рассвет, не зная, что это первое утро войны... Грозовое лихолетье разметало наших выпускников, так и не успевших получить свидетельства об окончании десятилетки. Многие погибли. Вот и Машенька... Кстати, знаете ли вы, что почти весь наш десятый класс партизанил во время войны? Да-да, Машин класс...

...А школа все такая же. Ее светлое каменное здание по-прежнему высится над всеми окрестными строениями и ребячий гомон, доносящийся из всех ее окон, слышен далеко вокруг. Как и тогда...

Мы пришли сюда с двумя очень близкими друзьями? Маши: Д.А.Хитровой, которая сидела с ней за одной партой, и бывшим комсоргом школы – Е. М. Каменковичем.

В вестибюле большие красочные портреты Зои Космодемьянской и Марата Казея – юного героя Белоруссии, тоже погибшего в Отечественную войну. Портрета Маши пока нет...

На втором этаже, против парадной лестницы висит Доска почета.

– На том же месте, что и тогда...– говорит, заметно волнуясь, Хитрова.– Машино фото не исчезало с этой Доски...

Имя бойца, погибшего смертью храбрых, навсегда заносится в списки родной части. Верю, что фото Маши вновь и уже навсегда появится на Доске почета старейшей в Минске школы № 28, открывая галерею ее лучших питомцев.

Мы поднимаемся в Машин класс – не по парадной лестнице, а по той, что в конце коридора.

– Наша лестница,– произносит Хитрова,– так ближе к нашему классу...

По этой лестнице когда-то стремительно и весело взбегала Маша...

– А вот и наш класс.

Из приоткрытой двери доносится голос учительницы. Сегодня последний день занятий в школе, последний звонок. Всюду – букеты сирени. При нашем появлении десятиклассники встают. Они молча смотрят на нас, мы – на них. Так стоят, когда чтут память погибших, когда помнят о них. Да, то была минута молчания. После стольких лет забытья, Маша, память твою стоя почтили в твоем родном классе. Такие же юные, какой навсегда осталась ты.

Вот ее парта – вторая справа, у окна. Единственная пустая парта в классе... Нас разделяют только годы, только годы. Ничто больше.

Из-за последней парты поднимается высокая девушка с вьющимися волосами, чем-то очень похожая на Машу, но только по-иному, по-современному одета. И на Машину парту ложится душистая ветка белой сирени.

...Да, Машин класс, как и все мы, в то лето не успел получить свидетельства об окончании школы. Не зря их называли аттестатом зрелости. Но разве не тот же аттестат зрелости – боевой орден, партизанская медаль или простой фанерный щит с надписью «Мы – партизаны...» груди у вчерашней выпускницы, шагнувшей на эшафот с порога школы? Школы, давшей ей жизненную зрелость, научившей ее беспредельной – до последнего дыхания любви к своей земле, к своему народу.

* * *

Но если нет безымянных героев, то нет и безымянных палачей. Кто же убил Машу?

 

ВОЗМЕЗДИЕ

Подвиг, через сколько бы лет мы о нем ни узнали, не теряет своей силы по причине давности свершенного. С высот времени он становится еще величественней.

Но тогда и злодеяние не перестает быть злодеянием, даже если минуло тридцать лет.

Еще в Минске я узнал о процессе над предателями Родины, который проходил сравнительно недавно в Каунасе. На этот процесс вызывали жену Труса – Александру Владимировну, чтобы она могла подтвердить, что снимках казни среди повешенных и ее муж Кирилл Иванович. Тогда еще никто не знал о Маше, имя ее еще не было названо. Но уже на том процессе протянулась ниточка к ее подвигу – судили палачей, имеющих самое непосредственное отношение к трагедии, происшедшей в Минске 26 октября 1941 года.

Я позвонил в Каунасский военно-исторический музей, откуда, как я уже писал, в 1949 году впервые прислали в Минск снимки казни с просьбой опознать город, где происходила эта трагедия.

– Да,– ответили мне из Каунасского музея,– это был процесс над карателями полицейского литовского батальона, действовавшего в 1941 году в Минске... Да, к той казни, о которой вы спрашиваете, подсудимые имели самое прямое отношение... Все материалы процесса хранятся в Вильнюсе, в республиканском Комитете госбезопасности.

И вот я в Вильнюсе, в Комитете. Передо мной на столе десять огромных томов следствия. Каждая странице этой страшной «летописи» кричит, кровоточит. Каждая страница – это сотни, тысячи убитых, расстрелянных, повешенных, сожженных...

Год длилось следствие – подсудимые, уже не отпиравшиеся, не могли уложиться в меньшие сроки, чтобы вспомнить весь свой «послужной список». В материалах имеется одно донесение, написанное в оккупированном тогда Каунасе, которое довольно точно констатирует «деятельность» батальона до ноября 1941 года. Вот отрывок из этого донесения:

«…Второму батальону Вспомогательной полиции было поручено расстреливать привезенных из Белоруссии и Польши евреев, русских, коммунистов и военнопленных Советской Армии. По полученным сведениям, они уже расстреляли (и это всего лишь за несколько месяцев! – Л. А.) свыше 46000 и повесили свыше десяти людей. Все эти экзекуции фотографируются, особенно массовым путем фотографировалось вешание...»

«Повесили свыше десяти людей...» – первый десяток, начало. А если совсем точно, то двенадцать. И мы знаем кого: тех самых двенадцать из Минска – Ольгу Федоровну Щербацевич, ее пятнадцатилетнего сына Володю, сестру Надежду Федоровну, у которой отняли грудного ребенка, Кирилла Ивановича Труса, Машу Брускину и других...

Открываю первый том дела, и сразу же, на первой странице, знакомый снимок казни, вырезанный из газеты. Под снимком подпись: «Кто же ты, легендарная сестра легендарной Зои?»

На этот вопрос ни в первом, ни в остальных томах ответа нет. Разве палачу не все равно, кого он вешает или убивает? Не помнили они ни Маши, ни ее боевых соратников. Но как это было, запомнили. Потому что те «свыше десяти людей», что значились в донесении, умирали как герои...

До сих пор свидетельствовали Машины друзья, соседи, одноклассники, родственники, работники музея, бывшие подпольщики – свидетельствовали советские люди. А вот показания палачей.

3.Кемаура, командир роты:

«Осенью 41 года в воскресенье командир батальона Импулявичюс приказал подготовиться и выстроить всех солдат. В указанное время были построены три роты. Командир батальона повел все роты к тюрьме г.Минска. У тюрьмы находились немецкие офицеры. Все солдаты выстроились в два ряда, и после этого из тюрьмы выгнали группу людей. Помню, на груди девушки была повешена доска с надписями на немецком и русском языках: «Мы – партизаны, стрелявшие по германским войскам». У них руки были связаны. Их погнали на улицу (название не знаю), где были подготовлены виселицы... Я слышал, что и в других местах были казни. Мне известно, что младший лейтенант Гецявичюс руководил казнью в других местах и что он имел несколько солдат, которые вешали. Об этом мне рассказали сами солдаты».

Три дня висели трупы. Один из очевидцев рассказывал на суде, что часовой, стороживший повешенных на воротах дрожжепаточного завода Машу, Володю и Кирилла Труса, «от скуки» пинал ногой трупы, чтобы они раскачивались...

На процессе в Каунасе судили десять фашистских палачей. Но на скамье подсудимых их было только девять. Десятый – бывший командир карательного батальона Импулявичюс – в это время уже спокойно жил в Соединенных Штатах Америки, в городе Филадельфии. И почему бы ему не быть спокойным, если в той стране, что его приютила, безнаказанно убивают даже президентов и кандидатов в президенты? А он – что же, рядовой палач, уничтоживший всего каких-то сорок шесть тысяч мирных граждан! Правда, это было только начало – только за несколько месяцев. Ну, а потом в Слуцке из пистолета он добивал расстрелянных в яме. Да и в одном ли Слуцке?

– Как это Импулявичюсу с его батальоном удавалось в день уничтожать по тысяче и более человек? – спрашиваю я у следователя Маркявичюса, который вел все следствие.

– Удавалось. В иные дни они уничтожали по пять и по шесть тысяч человек...

Однако эти «заслуги» палача почему-то не упомянуты в так называемой «Литовской энциклопедии», изданной в Америке литовскими националистами. Там лишь сказано:

«Импулявичюс Антанас сын Людвикаса 1907 г. рождения, уроженец гор. Паневежис. В 1925 году окончил военное училище, с 1935 по 1937 год посещал курсы офицеров Генерального штаба. После окончания назначен во П отдел генштаба. В 1937 году – майор. В 1939 году – начальник учебного отдела штаба организации союза шаулистов (военная фашистская организация – Ред.). С июня 1941 года по январь 1943 года – командир П-го полицейского батальона. В 1944 году является начальником штаба Каунасского полка армии генерала Пляхавичюса. В 1945 году отступил в Германию. В 1949 году прибыл в США, в г. Филадельфию».

Господа издатели, зачем же так скромно о «деятельности» Импулявичюса в период, который назван всем советским народом, в том числе и литовским, – Великой Отечественной войной? Если так получилось из-за вашего неведения, то советуем в новое издание внести дополнительные сведения в биографию бывшего командира карательного батальона. В достоверности не сомневайтесь. Процитированный нами отрывок из донесения, датированного ноябрем 1941 года, подписан вашим фюрером – «руководителем партии литовских националистов», как он себя именует, и адресован «Первому генеральному советнику Кубилюнасу». Помните такого? Не за эти ли заслуги вы увековечили архипалача в своей «энциклопедии», почему-то названной литовской? Какие же вы и ваш Импулявичюс литовцы? Ваша принадлежность к этому народу – лишь печальная случайность. У фашистов не может быть национальности, потому что на земле нет народа, который по природе своей был бы фашистским.

Эту историю мы начали с поиска.

И вот наконец поиск завершен. Ее не будут больше называть Неизвестной. Мир знает теперь: «Легендарную сестру легендарной Зои» зовут Маша Брускина. Подвиг ее стал известен, и мы уже знаем, какой она была, что любила, о чем мечтала, ради чего жила. Горько только, что «жила», а не «живет». Что жива она только в памяти нашей.

А палач Импулявичюс, казнивший ее, все еще живет...

Когда он вел тех троих к виселице, когда равнодушно взирал, как щелкает затвор фотоаппарата, когда выбивал стул из-под ног у вчерашней школьницы Маши Брускиной, он, верно, не знал, что смерть не властна над героями. И вот минуло без малого тридцать лет, но никто не забыт, ничто не забыто. Импулявичюс отживает на чужбине свой жалкий век. Имя его окружено проклятием, и по ночам страх перед Возмездием не дает ему спать. А она, его жертва, победившая его, только начинает свою вторую жизнь, имя которой – Бессмертие.

Так зачем же все-таки явился я к подполковнику Кунафину? Оказалось, для того чтобы юридически узаконить имя героини, нужна хоть какая-нибудь ее довоенная фотография, которую можно было бы сличить со снимками казни. Такое фото, как известно, я нашел в довоенной газете «Пионер Белоруссии», где писали о Маше. А сейчас необходимо, чтобы криминалист поставил то же имя под снимками казни. И тут выяснилось самое неожиданное: этот единственный существующий газетный снимок настолько заретуширован, что не может полностью служить документом для сравнительного исследования...

– Что же делать?

– Если вы не возражаете,– предложил Кунафин, – оставьте мне все свидетельства, все материалы поиска. У вас их столько, что этого может оказаться вполне достаточно, чтобы юридически узаконить имя героини... Я этим лично займусь.

И, как всегда, Шакур Гареевич сдержал свое обещание.

«Сравнительному исследованию подвергались фотоснимки женщины, казненной в Минске 26 октября 1941 года, и снимок учащейся 28 Минской школы М. Брускиной, напечатанный в газете «Пионер Белоруссии» за декабрь 1938 года.

При сравнении лиц, изображенных на этих снимках, установлены их совпадения по форме линии роста волос, по ширине и высоте лба, по высоте носа, по форме, ширине и высоте подбородка, по высоте верхней губы, по направлению и форме бровей, по контуру, величине и прикреплению мочки уха, а также ряду относительных величин размеров одноименных частей лиц.

Между сравниваемыми лицами нет различий, необъяснимых условиями получения снимков этих лиц. Имеющиеся различия в толщине бровей, ширине носа, размере рта и положении его уголков объясняются наложением художественной ретуши на снимке М.Брускиной. Четкость деталей лица Брускиной пострадала также от растровой сетки типографской печати.

Анализ выявленных совпадений с учетом имеющихся различий позволяет прийти к предположительному выводу, что на сравниваемых снимках изображено одно и то же лицо.

Были изучены также письменные и устные свидетельские показания (на магнитной пленке) людей, знавших М.Брускину: соучеников, соседей по дому, близких родственников и отца, жены и дочери Кирилла Труса, казненного вместе с этой девушкой. Подлинность этих показаний и достоверность описываемых ими фактов не вызывает сомнений. Поэтому эти показания в совокупности с выводом по криминалистическому исследованию фотоснимков могут служить основанием для вполне определенного вывода о том, что девушка на снимках казни действительно является Машей Брускиной, бывшей ученицей 28 школы гор. Минска.

Эксперт-криминалист Ш. Кунафин».

Не знали тогда ни Шакур Гареевич Кунафин, ни я, что через два года мы начнем новый, не менее трудный, но уже совместный поиск...

 
 
Яндекс.Метрика