Повесть о Маше
Лев
АРКАДЬЕВ (спец. корр.
«Труда»)
Владимир
ФРЕЙДИН (спец. корр. «Вечернего Минска»)
Шесть свидетельств подвига
…И сегодня мы еще не все знаем о ней. Но в начале поиска у нас не было уверенности, что даже имя ее нам удастся твердо назвать. Была лишь надежда: если остались живые, знавшие Неизвестную, то ее помнят – таких не забывают.
И живые откликнулись. Мы читаем их письма, слушаем рассказы, держим в руках документы, и девушка, которую мы впервые увидели на фотографии в страшный час ее казни, постепенно становится для нас живой, знакомой, близкой. С помощью этих писем, свидетельств, документов мы можем дописать теперь повесть о Маше, начатую почти одновременно и «Трудом», и «Вечерним Минском», впервые назвавшими имя Неизвестной. Какой она была, девушка-комсомолка из Минска, что успела сделать в свои короткие семнадцать девичьих лет, чем увековечила свое имя?
Причастность Маши Брускиной к подпольной группе О.Ф.Щербацевич и К.И.Труса теперь уже не вызывает сомнения. Об этом говорят многочисленные свидетельства.
Свидетельство первое. Заведующая сектором партархива Института истории партии при ЦК КП Белоруссии Вера Сафроновна Давыдова.
«Подпольная группа Труса и Щербацевич организовала побег большой группы военнопленных командиров Красной Армии из лазарета, разместившегося в бывшем Политехническом институте (где Маша, как известно, работала медсестрой. – Ред.). Патриоты снабжали пленных бланками документов, сообщали им явки в городе. На конспиративных квартирах в семьях О.Ф.Щербацевич и ее сестры Н.Ф.Янушкевич бежавших переодевали в гражданскую одежду.
Первой от руки предателя Б.Рудзянко пострадала группа, в которую входили Трус, Щербацевич и другие. Патриотов бросили в тюрьму, их ежедневно пытали, но они до конца оставались верными социалистической Отчизне. В дикой злобе палачи учинили над ними публичную расправу, в разных концах города появились виселицы. 26 октября 1941 года было повешено 12 подпольщиков…»
26 октября… День, когда Маша вышла из тюрьмы, чтобы с фанерным щитом на груди, сообщавшим всем, всем, всем – «Мы, партизаны, стрелявшие по германским войскам», в последний раз гордо пройти по улицам родного Минска.
Итак, Маша была одной из двенадцати, казненных в тот день.
Вот еще один документ. Приводим его без каких-либо поправок:
Свидетельство второе. Жена казненного К.И.Труса:
«Я, гражданка Трусова Александра Владимировна, подтверждаю, что на фотографиях изображены мой муж Трус Кирилл Иванович, девушка с фанерным щитом и подросток перед казнью. Мне известно, что девушка эта часто бывала у нас в квартире, приносила шрифт и еще какой-то сверток. Предполагаю, что одежду. Муж называл ее Марией. Муж инструктировал ее, где и как прятать оружие».
Заметим, что этот документ, хранящийся в Музее истории Великой Отечественной войны, составлен до того, как родилось предположение, что Неизвестная – это Маша. И тот факт, что Александра Владимировна опознала ее на фотографии со своим мужем, назвала Марией – очень важен.
Мы встретились с А.В.Трусовой (она теперь не Трус, а Трусова, как звали мужа в подполье).
– Александра Владимировна, хорошо ли вы помните Машу?
– Машу? Ну, как же! На фотографии – она, в этом я уверена. Я тогда все глядела на нее и думала: небось, доченька, родители твои и не знают, на какое опасное дело ты решилась… Иногда она приходила не одна, а с ней еще подруга… Помню, муж предупреждал их: «Не прячьте оружие там, где живете. Будьте осторожны. И одежду для пленных вблизи своего дома не ищите, не просите…»
Свидетельство третье – о причастности Маши к подпольной группе Трус-Щербацевич. Каминская Стефанида Ермолаевна:
«…В сентябре я была арестована и до ноября 1941 года находилась в подвальной камере Минской тюрьмы по улице Володарского. Со мной сидели – Мария Мороз, коммунистка, как я думаю, Анастасия Бардиян – жена директора Матаровской школы и Надя Янушкевич (Щербацевич). Надя была очень больной, избитой, у нее отняли грудного ребенка, а потом ее перевели, я не знаю куда. Вместо нее привели ее сестру – Ольгу Щербацевич. Ольга также вся была избита, ее очень часто звали на допросы. Сердцем мы очень сочувствовали, хотя мы были потрясены, но слезы старались сдержать, так как Ольга была очень мужественная. Когда нас выгоняли на работу, Ольга все время подходила к девушке, которая сидела в седьмом номере вместе с портнихой Леной Островской. Я эту девушку узнала на фотографиях, которые видела позже в Музее истории Великой Отечественной войны, где показано, как она повешена вместе с Володей Щербацевичем, которого я видела в тюрьме.
Когда их повесили, Мария Мороз говорила, что Ольга ей по секрету сказала, что арестовали всю группу, которая помогала военнопленным бежать из Минска. Мы видели, что Ольга очень любила эту девушку. Но имени я ее точно не знаю, потому что лично с ней не разговаривала. Эта девушка была чуточку выше меня, глаза карие, волосы вьющиеся, брови довольно плотные. Нос широковатый. С другими арестованными эта девушка в беседы не вступала, была замкнутой. Разговоры вела только с Ольгой, в тюрьме я их видела в октябре 1941 года, что и подтверждаю».
Свидетельств, кажется, достаточно, но мы продолжаем свой поиск. Нам обязательно надо найти хоть одного из спасенных военнопленных, из тех, кто находился в лазарете и ради кого Маша и ее друзья рисковали жизнью. Остался ли кто-нибудь из них в живых? Сможет ли вспомнить через столько лет «сестричку Машеньку»? Поиски, поиски… Адреса, справки, надежды, разочарования. И вот, наконец:
Свидетельство четвертое. Спасенного из лазарета Блажнова Ивана
Никитовича, ныне начальника отдела одного из минских заводов.
– Получил сильное ранение в левую ногу, – рассказывает он, – затем плен и фашистский лазарет. Это была бесчеловечная свалка, а не лазарет. Раненые валялись на голом полу. Мне повезло, я лежал на листе фанеры…
– Помните ли вот эту девушку? – Мы показываем фотоснимки. – Нам точно известно, что она работала медсестрой в вашем лазарете.
Пауза.
– Нет.
И хотя это легко объяснимо (на втором этаже, где размещались легкораненые и куда Блажнова сразу же переместили узнавшие своего политрука бойцы, женщин вообще не было, они могли быть только на первом этаже, где находились тяжелораненые), – все-таки нам трудно скрыть разочарование.
– Как вас вывели из лазарета? – делаем мы еще одну попытку.
– Фельдшеру Писаренко разрешалось ходить по городу с повязкой. Он заготовил документы на меня, Левита, Зорина, Истомина, Рудзянко…
– Простите, какого Рудзянко?
– Того самого, предателя. Лейтенант Борис Рудзянко служил вместе со мной в одном корпусе, работал в штабе… Ну так вот, вывели нас под предлогом перевода в третью больницу, а привели к Ольге Федоровне. Она же распределила всех по квартирам. Я остался у нее, а Рудзянко поместили у Лены Островской…
Стоп! Лена Островская… Где мы о ней слышали? Ага, свидетельство Каминской: «Ольга все время подходила к девушке, которая сидела в седьмом номере вместе с портнихой Леной Островской…»
– Вы не помните, чем занималась Островская?
– Она была портнихой.
Теперь все сомкнулось. Предатель Рудзянко сразу же после ареста, разумеется, назвал Островскую, приютившую его, и Ольгу Федоровну, которая привела его к Островской и потом в числе других спасенных увела в лес, к партизанам. Выдал он и остальных из группы Ольги Федоровны, в том числе и Машу. Так Маша Брускина и Елена Острвоская оказались в одной камере, по соседству с Ольгой Федоровной. И хотя Блажнов так и не вспомнил Машу, потому что не знал ее в лицо, но они оказались накрепко связанными друг с другом – раненый военнопленный политрук Иван Блажнов и медицинская сестра комсомолка Маша Брускина, отдавшая жизнь за то, чтобы он оказался на свободе.
Многие, узнав, что Неизвестная, чья фотография облетела мир, – это семнадцатилетняя Маша Брускина, спрашивают, что совершила она, за что была казнена. Этому, собственно, и посвящена наша сегодняшняя публикация. Но каковы бы ни были ее заслуги в подполье, какая бы роль ни была отведена ей в этом четко налаженном, законспирированном механизме, объединившем разных по возрасту, но одинаковых по величию души людей, – все-таки свой главный подвиг Маша совершила не до, а в день казни. И говоря о ее бессмертии, мы прежде всего говорим о ее подвиге по дороге от тюрьмы на улице Володарского до арки ворот дрожжепаточного завода, превращенной в виселицу. Мы видели фотографии, запечатлевшие последние минуты ее жизни. Мы видели, как высоко, как гордо несет она свою голову, не склонившуюся перед врагом. Так идут не на казнь, так уходят в бессмертие.
В опубликованных ранее воспоминаниях С.А.Давидович мы приводили записку Маши, присланную матери в канун казни, где она, уже зная о своей участи, просит мать передать ей любимое платье и кофточку. Родной Минск должен был увидеть Машу и в последний раз такой же, как всегда. Это была ее последняя возможность помочь родным людям держаться, выстоять до конца. Это был ее немой призыв к непокорению, ее вызов врагам, последний этап борьбы, апофеоз. Чтобы так пройти свой последний путь, нужно было не только мужество, но и право. Это право Маша Брускина, семнадцатилетняя комсомолка, завоевала не только своей деятельностью в подполье, но и своим мужеством на допросах и пытках. Не случайно их троих – Машу, Володю Щербацевича и Кирилла Труса – сопровождал такой многочисленный «почетный» эскорт-рота карателей с автоматами и собаками. И весь путь от тюрьмы до эшафота был запечатлен фашистами на пленку.
Наверное, очень надеялся фотограф-садист, что хоть где-то, на каком-то участке этого адова пути кто-то из троих дрогнет. Не пожилой, так молодые. Уж девчонка-то наверняка!.. А потом, когда принес в ателье снятую пленку, должно быть, надеялся, что фантастическая стойкость и внешнее спокойствие обреченных ему только показались, а чуткий фотообъектив его аппарата все же уловил, засек страх на лицах… Это было нужно ему. Ведь он получил приказ сделать снимки для устрашения непокорных, а не для увековечения памяти героев. А что, если бы он тогда узнал, что человек, впервые отпечатавший эти снимки, вопреки строжайшему запрету, оставил копии именно для увековечения непокорившихся? Копии, вошедшие теперь в историю?
Сегодня мы можем назвать имя этого человека: Козловский Алексей Сергеевич, ныне преподаватель кафедры строительной физики Белорусского политехнического института. Итак,
Свидетельство пятое, человека, проявившего пленку и напечатавшего снимки казни:
«С июня 1941 года по 1944 год я работал в частной фотографии так называемого фольксдойча Бориса Вернера. Немцы часто сдавали на проявку и изготовление отпечатков снятые ими пленки. Приблизительно в ноябре 1941 года в мои руки попала пленка, на которой были запечатлены эпизоды казни советских людей – мужчины, девушки и подростка. Я проявил эту пленку с размерами кадра 6х9 см. Всего на ней было восемь кадров, которые не повторяли друг друга… По-моему, если память мне не изменяет, я по заказу сделал по три отпечатка с каждого снимка. И, кроме этого, на свой страх и риск, я сделал еще по одному отпечатку, которые спрятал у себя в подвале с величайшей осторожностью, так как я давал подписку коменданту города Минска, что никаких дубль-отпечатков делать и сохранять не буду. Людей, которые были на фотографиях, я лично не знал, но, потрясенный их мужеством, я решил сохранить эти документы для будущего. За годы войны мне удалось сохранить 287 фотографий, запечатлевших злодеяния немецко-фашистских захватчиков, которые я сдал органам Советской власти после освобождения города».
Мы вновь и вновь вглядываемся в этот страшный «фотоцикл», точь-в-точь повторенный на снимках казни Зои Космодемьянской. Тот же почерк, та же раскадровка, может, и «автор» тот же, сраженный под Москвой?
Почему так? Существуют тысячи и тысячи фото- и кинокадров о зверствах фашистов. Но именно эти, запечатлевшие казнь Маши и Зои, заставляют волноваться больше всех других, десятки и сотни раз перепечатываются во всех странах мира. Ответ только один: там, где запечатлены лишь зверства фашистов, мы испытываем чувство глубочайшей жалости к жертвам. Здесь же потрясает величие человеческого духа.
А то, что фотообъектив не солгал, не ошибся, донес до нас все, как было, подтверждают свидетели, присутствовавшие при этой казни.
Свидетельство шестое, очевидца казни:
«Я, Жевжик Нина Антоновна, проживаю по улице Фабричной, 14, кв. 18, в годы войны жила с семьей по бывшей улице Ворошилова (ныне Октябрьская) в доме, который стоял рядом с дрожжепаточным заводом. Мой муж Иван Степанович работал на этом заводе кочегаром. 26 октября 1941 года, в первой половине дня, я увидела, как на улице появились вооруженные каратели. От моста через Свислочь, по улице Ворошилова вели трех людей со связанными назад руками. В середине шла девушка со щитом на груди. Их подвели к воротам дрожжепаточного завода.
Я видела, как эти люди спокойно шли, девушка по сторонам не оглядывалась; потом, когда они остановились, кто-то из фашистов стучал в дверь нашей соседки Борисенко Ани, требуя табуретку. Но Борисенко испугалась, не откликнулась и не открывала дверь. Я все слышала это сама. Потом видела, как немцы несли из будки заводского весовщика стул. Ворота на заводе были раскрыты. Офицер набросил веревку на перекладину и сделал петлю. Первой к виселице подвели девушку. Когда ей надели петлю на шею, девушка крикнула в лицо своим убийцам: «Наша кровь не пропадет!» После этого у нее выбили стул из-под ног. Я с ужасом смотрела на эту картину… Три дня висели казненные. Вечером 28 октября, когда уже смеркалось, к воротам завода подъехала машина, кузов ее подогнали к висевшим. Перерезали веревки, и трупы попадали в кузов. После этой казни люди еще больше возненавидели гитлеровцев, многие стали уходить в партизаны».
Значит, не напрасно писала Маша свою предсмертную записку, не напрасно надела в день казни свое любимое платье, не напрасно делала все, чтобы не дрогнуть перед лицом смерти: людям передались ее ненависть и презрение к врагу. Но откуда у нее, вчерашней школьницы, эта зрелость, эта недетская воля, это поразительное, несгибаемое мужество? Может быть, нам помогут понять это ее школьные годы?
Зрелость
Если бы парней из Машиного класса спросили, кто их любимый герой, то одни ответили бы: «Корчагин», другие – «Чапаев», третьи – «Овод». Но если бы их спросили, в кого они тайно влюблены, то все бы назвали бы одну: Машу Брускину.
Ее любили все. Для соучениц она была верной подругой, для учителей – лучшей ученицей, для жильцов дома – доброй соседкой, для родственников – любимицей.
Мы встретились с дядей Маши – народным художником Белоруссии З.И.Азгуром. Ее детство прошло на его глазах. В предвоенные годы он жил на Койдановском тракте. Машенька часто приходила в его деревянный дом. Ее все интересовало:
– А кто этот дядя? Почему ты его лепишь? Что он сделал?
И он с удовольствием рассказывал о героях своих произведений – кто они, чем заслужили право воплотиться в скульптуре.
Когда-нибудь в мастерской скульптора появится другая девочка и, увидев бюст Маши, тоже спросит:
– А кто это? Почему ты ее лепишь? Что она сделала?
Конечно, она тоже будет любить рассказы о подвигах. И, затаив дыхание, станет слушать рассказ о подвиге Маши…
Интересно, что всех, кто знал Машу, потрясла ее смерть, но не удивил ее подвиг. Она не могла не совершить его, она была подготовленной к нему всей своей короткой, но пламенной жизнью юной патриотки.
Какой же была Маша? Пусть об этом расскажут люди, знавшие ее.
– Довольно рослая, выше своей матери. Худощавая. Несколько широковатый нос, небольшой рот. Пушистые, вьющиеся волосы каштанового цвета, глаза светло-карие.
Такой она запомнилась Михаилу Ямнику, ее соученику, ныне маляру одного из стройтрестов Минска.
Ямник первый сообщил, что в «Піянере Беларусі» до войны была опубликована Машина фотография. И вот со страниц пожелтевшей довоенной подшивки глянули на нас озорные глаза Маши Брускиной, комсомолки, одной из лучших пионервожатых Минска. Кстати, сегодня это единственная (если не считать снимков казни) сохранившаяся фотография Маши. Сегодня, спустя тридцать лет, она вновь на газетной полосе, и к той подписи, что под ней была тогда, можно добавить все, что написали мы и что еще будет написано о жизни и подвиге «Неизвестной».
А вот какой сохранилась Маша в памяти своей одноклассницы, бывшей партизанки-подрывницы, а ныне зав.библиотекой С.Б.Ботвинник:
«Перед моими глазами возникает высокая, красивая Маша Брускина. Лицо матовое, обрамленное волнистыми волосами каштанового цвета. Маша была любимицей школы, застрельщицей всех мероприятий, отзывчивой и мягкосердечной – необыкновенной девушкой с высокими и романтическими идеалами. Я видела ее и в оккупированном Минске. Она шла с высоко поднятой головой. Насколько прекрасна была Маша, настолько прекрасен и мужествен ее подвиг».
Мария Комиссарова, работница горжилуправления, вспоминает:
«…Моя двоюродная сестра Лена дружила и училась с Машей Брускиной с 1-го по 7-й классы. Я младше Лены и Маши на три года. И вечно увязывалась за ними. Конечно, всегда присутствовала на репетициях, которые проходили у нас дома. Они готовили пьесу «Цыгане» Пушкина, Маша играла мужскую роль Алеко. Была я и на премьере «Цыган»…
Написала нам о Маше и Лена. В своих воспоминаниях она ничего не рассказала о том страшном времени, когда на глазах у нее убили мать и в тот же день в душегубке задушили отца… Нет, Лена вспоминает только о своем радостном детстве, которое неотделимо от воспоминаний о Маше:
«…Помню, когда мы были маленькие, не помню точно, в третьем или четвертом классе, мы вместе с Машей участвовали в пьесе «Таня-революционерка». Обе мечтали: будем такими, как Таня. Помню еще, как была у них на именинах, было много детей, мы все вместе веселились, помню даже, ей тогда подарили очень красивое платье, она мне говорила, что это подарок отца…»
Перед нами еще несколько писем Машиных соучеников. И в каждом – восхищение ее человеческой красотой, необычайным трудолюбием, способностями, сердечностью. А еще, как пишет Д.З.Вильчик, уверенность, «что Маша в трудный час борьбы будет именно такая».
Даже престарелый директор школы Н.И.Стельман, давно вышедший на пенсию, едва ли знавший всех учеников тогда, когда они учились, не забыл Машу.
Небольшого роста, седой как лунь хозяин квартиры надевает очки. Фотография дрожит в его руке.
– Как рано погибла Маша! Я всегда думал, что у этой девочки – большое будущее. 21 июня – подумать только, накануне войны – у нас был выпускной вечер. А после вечера мы все вместе – педагоги, родители и ребята – встречали воскресный рассвет, не зная, что это первое утро войны… Грозовое лихолетье разметало наших выпускников, так и не успевших получить свидетельства об окончании десятилетки. Многие погибли. Вот и Машенька… Кстати, знаете ли вы, что почти весь наш десятый класс партизанил во время войны? Да, да, Машин класс…
…А школа все такая же. Ее светлое каменное здание по-прежнему высится над всеми окрест лежащими строениями, и ребячий гомон, доносящийся из ее окон, слышен далеко вокруг. Как и тогда…
Мы пришли сюда с двумя очень близкими друзьями Маши: Д.А.Хитровой, которая сидела с ней за одной партой, и бывшим комсоргом школы Маши – Е.М.Каменковичем.
В вестибюле большие красочные портреты Зои Космодемьянской и Марата Казея – юного героя Белоруссии, погибшего в Отечественную войну. Портрета Маши пока нет…
Из приоткрытой двери доносится голос учительницы. Последний день занятий в школе, последний звонок. Всюду букеты сирени. При нашем появлении ребята привычно встали. Они молча смотрели на нас, мы молча смотрели на них. Так стоят только тогда, когда чтят погибших, когда думают о них. Да, то была минута молчания.
Вот ее парта – вторая справа у окна. Единственная пустая парта в классе.
Из-за последней парты поднимается высокая девушка с вьющимися волосами, чем-то очень похожая на Машу, но только по-иному, по-современному одетая. На машину парту ложится душистая ветка белой сирени.
…Да, Машин класс, как и все мы, в то лето не успел получить свидетельства об окончании школы. Раньше эти свидетельства называли аттестатом зрелости. Но разве не тот же аттестат зрелости – боевой орден, партизанская медаль или простой фанерный щит с надписью «Мы – партизаны»… на груди у вчерашней выпускницы, шагнувшей на эшафот с порога школы? Школы, давшей ей жизненную зрелость, научившей ее беспредельной – до последнего дыхания – любви к своей земле, к своему народу.
Возмездие
Подвиг, через сколько бы лет мы о нем ни узнали, не теряет своей силы по причине давности свершенного. Наоборот, с высот времени он становится величественней и ясней, как морские глубины с высоты орлиного полета.
Но тогда и злодеяние не перестает быть злодеянием, даже если минуло без малого тридцать лет.
Еще в Минске мы узнали о процессе над предателями Родины, пособниками гитлеровцев, который проходил сравнительно недавно в Каунасе. На этот процесс вызывали жену Труса Александру Владимировну, которую просили подтвердить, что на снимках казни среди повешенных ее муж Кирилл Иванович. Тогда еще никто не знал о Маше, имя ее еще не было названо. Но уже тогда, на процессе, потянулась ниточка к ее подвигу – судили палачей, имеющих самое непосредственное отношение к трагедии, происшедшей в Минске 26 октября 1941 года. Среди подсудимых были и Машины палачи.
Мы позвонили в Каунасский военно-исторический музей, откуда, как мы уже писали, еще в 1949 году впервые прислали в Минск снимки казни с просьбой опознать город, где проходила экзекуция.
– Да, – ответили из Каунасского музея, – это был процесс над карателями так называемого второго полицейского литовского батальона, действовавшего в 1941 году в Минске… Да, к той казни, о которой вы спрашиваете, подсудимые имели самое прямое отношение… Все материалы процесса хранятся в Вильнюсе, в республиканском Комитете госбезопасности…
Десять огромных томов следствия. Каждая страница этой страшной «летописи» кричит, кровоточит. Каждая страница – это сотни, тысячи убитых и расстрелянных, повешенных, сожженных…
Год длилось следствие – подсудимые, уже не отпиравшиеся, не могли уложиться в меньшие сроки, чтобы вспомнить весь свой «послужной список». В материалах имеется одно донесение, довольно точно констатирующее «деятельность» так называемого второго полицейского литовского батальона до ноября 1941 года. Вот отрывок из этого донесения:
«…2-му батальону вспомогательной полиции было поручено расстреливать привезенных из Белоруссии и Польши евреев, русских, коммунистов и военнопленных Советской Армии. По полученным сведениям, они уже расстреляли (и это всего лишь за несколько месяцев. – Ред.) свыше 46 000 и повесили свыше 10 людей. Все эти экзекуции фотографируются, особенно массовым путем фотографировалось вешание…»
«Повесили свыше десяти людей…» – первый десяток, начало. А если совсем точно, то двенадцать. И мы знаем кого: тех самых двенадцать из Минска – Щербацевич Ольгу Федоровну, ее сына Володю, сестру Надежду Федоровну, у которой отняли грудного ребенка, Труса Кирилла Ивановича, Брускину Машу и других…
Открываем первый том дела, и сразу же, на первой странице, знакомый снимок казни, вырезанный из газеты. Под снимком подпись: «Кто же ты, легендарная сестра легендарной Зои?»
На этот вопрос ни в первом, ни в остальных томах ответа нет. Разве палачу не все равно, кого он вешает или убивает? Зачем ему знать имя своей жертвы? Только бы впоследствии, если придется отвечать, его собственное имя не всплывало…
Не помнили они ни Маши, ни ее боевых соратников. Как это было, запомнили. Потому что те «свыше 10 людей», что значились в донесении, умирали, как герои…
До сих пор свидетельствовали Машины друзья, соседи, соученики, родственники, работники музея, бывшие подпольщики – свидетельствовали советские люди. А вот показания палачей.
З.Кемзура, командир роты:
«Осенью 41 года в воскресенье командир батальона Импулявичюс приказал подготовиться и выстроить всех солдат. В указанное время были построены три роты. Командир батальона повел все роты к тюрьме г. Минска. У тюрьмы находились немецкие офицеры. Все солдаты выстроились в два ряда, и после этого из тюрьмы выгнали группу людей. Одному из них на груди, помню девушке, были повешена доска с надписями на немецком и русском языках: «Мы – партизаны, стрелявшие по германским войскам». У них руки были связаны. Их погнали на улицу (название не знаю), где были подготовлены виселицы…»
На процессе в Каунасе судили десять фашистских палачей. Но на скамье подсудимых их было только девять. Десятый – бывший командир карательного батальона Импулявичюс, о котором только что упоминалось, в это время преспокойно пребывал в Соединенных Штатах Америки, в городе Филадельфии…
Имя его значится в так называемой «Литовской энциклопедии», изданной в Америке литовскими националистами. Однако «заслуги» палача нашли в ней далеко не полное отражение. В энциклопедии лишь сказано:
«Импулявичюс Антанас сын Людвикаса, 1907 г. рождения, уроженец гор. Паневежес. В 1925 году окончил военное училище, с 1935 по 1937 год посещал курсы офицеров Генерального штаба. После окончания назначен во II отдел генштаба. В 1937 году – майор. В 1939 году – начальник учебного отдела штаба организации союза шаулистов (военная фашистская организация). С июня 1941 года по январь 1943 года – командир II-го полицейского батальона. В 1944 году является начальником штаба Каунасского полка армии генерала Пляхавичюса. В 1945 году отступил в Германию. В 1949 году прибыл в США, в г.Филадельфию».
Господа издатели, зачем же так скромно о «деятельности» Импулявичюса в период, который назван советским, в том числе и литовским народом, Великой отечественной войной? Если так получилось из-за вашего неведения, то советуем в новое издание внести дополнительные сведения в биографию бывшего командира карательного батальона, почерпнув их хотя бы из нашей статьи.
Мы полагаем, что демократическая общественность Америки, народ американский до сих пор не знают, кто проживает у них с 1949 года в городе Филадельфии. Что же, теперь им известно все…
Эту повесть мы начали с поиска. Поиск завершен. Ее не будут больше называть Неизвестной. Мир знает теперь: «легендарную сестру легендарной Зои» зовут Маша Брускина. Подвиг ее стал известен, и мы уже знаем, какой она была, что любила, о чем мечтала, ради чего жила. Горько только, что «жила», а не «живет». Что жива она только в нашей памяти.
А палач Импулявичюс, казнивший ее, все еще живет…
Когда он вел тех троих к виселице, когда равнодушно взирал, как щелкает затвор фотоаппарата, когда выбивал стул из-под ног у Маши, он, верно, не думал о своем бессилии перед этой школьницей, перед силой ее духа. Он не знал, что смерть не властна над героями. Да и откуда ему знать это? «Рожденный ползать, летать не может». Но вот минуло без малого тридцать лет, но никто не забыт, ничто не забыто. Импулявичюс доживает на чужбине свой жалкий век. Имя его окружено проклятием, и по ночам страх перед Возмездием не дает ему спать. А она, его жертва, победившая его, только начинает свою вторую – бессрочную жизнь, имя которой – Бессмертие.
«Труд», 20, 21 июля 1968 г.