Бессмертие
Л.
АРКАДЬЕВ (Спец. корр. «Труда»).
*РАСКРЫТА НОВАЯ СТРАНИЦА В ИСТОРИИ БЕЛОРУССКОГО ПОДПОЛЬЯ*...
*ПОИСК, ПРОДОЛЖАВШИЙСЯ ВОЛЕЕ ДВУХ ДЕСЯТИЛЕТИЙ, ЗАВЕРШЕН*...
*ИМЯ «НЕИЗВЕСТНОЙ» НАЗВАНО*...
Эти кадры взяты не из художественного фильма а войне. Это – жизнь. Последний путь патриотов, обреченных на смерть. Но в их лицах нет и тени обреченности. Только вера в правоту своего дела, только презрение к врагу.
Вглядитесь в лица этих людей – мужчины лет пятидесяти, худого, заросшего, с горящими от гнева глазами; юноши, почти мальчика, в суконной «довоенной» фуражке и большим козырьком. Вглядитесь в лицо девушки, ибо Неизвестная – это она. И речь сегодня пойдет о ней.
ПОИСК, ПОИСК...
КТО ЖЕ ОНИ, эти трое?
...Подпоручик Войска Польского Армель Иосеф в январе 1946 года принес в Посольство СССР в Польше три снимка о зверствах гитлеровцев в Минске. Армель заявил, что нашел снимки в одной из квартир в городе Зольдингене. Два снимка данной истории не касались, но последний запечатлел момент казни. Так мир впервые увидел этот фотодокумент потрясающей силы.
А сегодня Минский музей истории Великой Отечественной войны подготовил для экспонирования пять обнаруженных в Каунасе фотографий, в числе которых и та, что передал нашему посольству Армель в первый послевоенный год. Все те же трое в тот же смертный час...
Заведующая партизанским отделом музея Раиса Андреевна Фатуймас привела меня в лабораторию, где идет обработка документальных материалов. И вот все пять снимков один за другим ложатся на стол – страшный в своей достоверности «фотоцикл».
Первый снимок – путь к месту казни. На втором – патриоты у виселицы. Девушка в петле. Юноша и пожилой с непостижимым спокойствием ждут своей участи. Третий: палач «заботливо» поправляет веревку на шее юноши. А тот – ему остались секунды жизни – презрительно усмехается в лицо убийцам. Если бы подобную усмешку послал своим палачам какой-нибудь киногерой, мы не поверили бы, сказали бы, что так не бывает. А ведь этот страшный снимок сделан с натуры! Четвертый снимок: в петле повисли девушка и юноша. Остался третий, последний. Все тот же горящий застывший взгляд. Еще миг – и он погаснет навеки. Пятый снимок: трое повешенных...
Это похоже на остановившиеся кинокадры. Может, действительно эти снимки пересняты с киноленты? Кто же тогда тот человек с равнодушным киноаппаратом? Он искал выгодную точку, может, просил по-дружески палача повременить секундочку или повторить для дубля. А может, он даже сам подходил к виселице, поворачивал повешенных (живых не посмел бы!), ища наилучший ракурс. Но кто бы он ни был, этот изувер, снимавший казнь патриотов, он помимо своей воли увековечил для человеческой истории факт потрясающего мужества.
До последнего времени были известны лишь имена мужчин, девушка же оставалась неизвестной. Первого звали Кирилл Трус. Он был рабочим Минского завода имени Мясникова. Его сразу же узнала жена, как только фотография была обнародована. Имя юноши стало известно только два года тому назад благодаря усилиям следопытов 30-й минской средней школы. Им оказался пятнадцатилетний Владлен (Володя ) Щербацевич. Опознать его раньше было некому: незадолго до этой казни – в тот же день – немцы повесили его мать Ольгу Федоровну Щербацевич, руководительницу подпольной оперативной группы, в которую входили Владлен и К.Трус. Группа устраивала побеги советских военнопленных и переправляла их в партизанские отряды.
А девушка так значилась до последнего времени во всех документах: Неизвестная. Поиски велись упорно: не может же быть, чтобы из оставшихся в живых не нашлось никого, кто помнил бы ее!
Я читал письмо минчанки Каминской. Она утверждала, что сидела в одной камере с Неизвестной. Звали ее, пишет Каминская, Аней, и была она медсестрой. Работники музея склонны были думать, что Каминская не ошибается. Видимо, не случаен тот факт, что на казнь вели девушку с подпольщиками, и ведь группа Ольги Федоровны помогала медсестре спасать раненых, оставшихся вместе с ней в городе. Но все это были лишь предположения, догадки, а фактов, подтверждающих их, не было. И только совсем недавно поиск Неизвестной, длившийся более двух десятилетий, наконец увенчался успехом. И сейчас еще нам не все известно о ней. Но кое-что удалось уже установить твердо: в частности, что в сорок первом она окончила 28-ю минскую школу, была пионервожатой и комсоргом школы, о ней писала тогдашняя газета «Пионер Белоруссии». И звали ее Маша БРУСКИНА.
Предположение работников музея о связи Маши с группой Ольги Федоровны в основном подтвердилось. Должно быть, не ошибается и КАМИНСКАЯ: Во время оккупации Маша действительно стала медсестрой в лазарете для советских военнопленных и из предосторожности в камере могла назвать себя Аней.
В Минске мне удалось познакомиться с ветераном войны Софьей Андреевной Давидович, подругой Машиной мамы. Она много раз встречалась с Машей во время оккупации и, что очень важно, была непосредственной свидетельницей ее казни.
ВОТ ЧТО ОНА РАССКАЗАЛА:
РАССКАЗ ОЧЕВИДЦА
МНОГО лет, без малого тридцать, отделяют нас от того трагического дня. Но память не считает годы, она хранит все.
Иногда мне, как ветерану войны, приходится выступать в школах перед старшеклассниками. Им, готовящимся вступить в жизнь, я рассказываю о том, как начиналась и как кончалась, не успев начаться, жизнь их сверстников в том далеком 1941 году, о котором они знают только по книгам да по рассказам старших.
Однажды я рассказывала ребятам об одной казни, свидетельницей которой мне довелось быть, о тех страшных минутах, которые я не смогу забыть до конца своих дней...
Какое-то движение прошло по залу, лихорадочно листались страницы какой-то книги. Книга прошла по рукам и легла раскрытой на стол передо мной. Со страницы учебника истории глянула на меня Неизвестная.
– Не она ли? – спрашивали десятки устремленных на меня глаз.
Она, конечно же, она? Маша Брускина, сестричка Машенька, как тогда ласково называли ее многие. Так вот где довелось нам еще раз встретиться, девочка!
Разволновалась я, многое всплыло в памяти. Вот что известно мне о ее короткой, но яркой, как вспышка пламени, жизни.
Мать Маши работала стершим товароведом в Управлении книготорговли Госиздата Белоруссии. Ее, возможно, помнят старый коммунист А.М.Росся, работавший до войны начальником этого управления, и другие работники книготорговли тех лет. Лично я работала с ней рядом четыре предвоенных года и была дружна до самой ее смерти.
Очень часто на работу к матери приходила Маша. Она росла у нас на глазах. Вместе с матерью мы, ее коллеги и друзья, радовались школьным успехам девочки, вместе с ней переживали маленькие неудачи и большие события в ее жизни, такие, как вступление в комсомол, получение паспорта и другие. Помню, одно событие тех лет: мать Маши принимали кандидатом в члены партии. Надо было видеть, как волновалась за нее девочка, простоявшая все это время у подъезда, как горячо поздравляла ее потом! Помню еще, как заинтересованно обсуждали мы вопрос о ее будущем после окончании школы, и совещались о фасоне платья для выпускного бала.
Платье к выпускному балу было готово к сроку. В нем-то и застала Машу, как и миллионы ее сверстников, война. Случилось так, что уйти из горящего Минска Маше и ее матери не удалось. Вернулись в город.
А жизнь между тем шла своим чередом, и Маша, как скоро выяснилось, не собиралась сидеть, сложа руки, выжидая время. Для начала она стала ходить вместе со мной в Дрозды. В этом пригороде Минска на открытом поле, обнесенном колючей проволокой, содержались военнопленные и гражданские лица. Вначале мы пытались разыскать среди них родных или знакомых. Потом стали тайком носить туда воду, обыкновенную питьевую воду, отсутствие которой больше всего мучило узников, а иногда и еду. Затем в конце июля или начале августа Маша перестала заходить за мной: я узнала, что она устроилась работать в лазарет для военнопленных.
Место это не сулило ни сытой жизни, ни легкой работы. Лазарет был устроен в красном кирпичном здании по улице Ворошилова, по соседству с ликерно-водочным заводом. Окна оплетены колючей проволокой, по тротуару вдоль здания ходить запрещалось.
Заботы у нее появились сразу, в первый же день. Кто-то просил достать махорки, хотя бы на одну закрутку, кому-то очень нужны были бумага и карандаш, все по секрету спрашивали, где фронт и что сообщается в сводках. Все свободное от работы время уходило на добывание необходимых вещей, а их становилось все больше. Задала Маша работу и своей маме: по просьбе дочери она ходила по знакомым, собирая белье, которое шло на бинты (ни медикаментов, ни бинтов для раненых не отпускалось). Все это Маша уносила туда, своим подопечным.
Ее чрезвычайно интересовали вести с фронта. Для военнопленных люди «с воли» были единственными источниками информации. Ее надо было добывать, а давалось это нелегко. У меня была возможность получать сводки Информбюро, и я охотно передавала их Маше. Вначале пересказывала устно, потом стала переписывать их для нее.
Встречаясь, мы часто беседовали. Девушка приходила ко мне с бесконечными «необходимо», «срочно нужно». У нее появились свои тайны – таинственное «там сказали», «оттуда сообщили» и пр. Я не расспрашивала, только рекомендовала ей быть осмотрительной, сдерживать порывы к откровенности, соблюдать конспирацию. Присматриваясь к Маше, я скоро поняла, что, несмотря на свой юный возраст, она работает серьезно и понимает всю сложность обстановки. От своей матери она многое скрывала, совсем не из детского побуждения иметь свои секреты. Просто она щадила ее, зная, как тревожится за нее мать.
Как-то раз Маша попросила меня достать радиолампы, потом фотоаппарат. Все это она уносила куда-то, как я подозревала, отнюдь не в лазарет. Затем понадобилась верхняя мужская одежда, которую она доставала сама и уносила тайком от матери. Обычно Маша надевала пиджак на себя, оставляя у меня свою кожаную курточку, и заходила за ней по дороге домой. В это же время ей потребовались документы на мужские имена. Пошли в ход разные старые удостоверения, довоенные справки с места работы. Важно было иметь на них штамп и печать.
Однажды в порыве откровенности Маша рассказала мне об «одном человеке» в лазарете, Краем уха она слышала, что его называли «товарищ майор», он же просил называть его Владимиром. Когда Владимир настолько окреп, что мог обходиться без посторонней помощи, он попросил Машу зайти к нему перед уходом домой. Вот какой произошел у них тогда разговор:
– Спасибо тебе, сестричка Машенька, за все. Теперь еще одна, последняя к тебе просьба. Не ходи сюда больше. Сколько ты принесла пиджаков? А они ведь все тю-тю. Остались последние, и те уйдут, обязательно уйдут. Теперь понимаешь, что тебе надо исчезнуть?
Такой откровенный разговор Владимир вел с ней в первый и последний раз. «Живи, сестричка, – сказал он ей на прощанье. – Держись и борись. Твои пиджаки и документы – это то же, что оружие. Жив буду, обязательно разыщу тебя после войны, чтобы еще раз сказать спасибо. Будь счастлива, Машенька!».
Нелегко далось девушке выполнение данного слова. Она затосковала, оставшись без дела. Целыми днями не выходила в город и тяжело переживала потерю связи с кем-то очень важным для нее.
И все-таки она не выдержала до конца. Сбегала к девушкам, с которыми работала. От них узнала, что в лазарете переполох. Спохватились, что исчезли многие пленные, называли до пятнадцати знакомых офицеров, в том числе и Владимира. Всех допрашивают, отбирают пропуска. Проверяют ограждения. Нашли лазы, усилили режим. Рассказав мне об этом, Маша просила ничего не говорить маме, как всегда, тревожилась за нее. Знала ли она, что все равно не удастся ей уберечь родного человека, что всего на два дня переживет ее сошедшая с ума от горя мать!
НЕ СКЛОНИВШАЯ ГОЛОВЫ
УСИЛИЯМИ многих людей, так или иначе прикоснувшихся к подвигу Маши Брускиной, можно теперь с достоверностью восстановить последний этап жизни белорусской героини, последние дни ее жизни.
...В тот роковой день Маша, как обычно, сидела у окна с книгой. Внимание ее привлек мужской голос, спрашивающий, не здесь ли живет «Маша из лазарета». Девушка выглянула в окно и увидела двух мужчин в штатском.
Вскочив с места, она сказала матери, что к ней пришли ребята, и помчалась во двор. Видимо, она подумала, что это кто-то из своих, и встретила их доверчиво, радостно. Парни ответили на ее приветствие и сказали, что ее ждут. Не раздумывая, она пошла за ними. А за воротами ее действительно ждали... два фашиста с автоматами. «Ребята» же достали из карманов и надели на рукава полицейские повязки. Это видели вездесущие мальчишки. Они-то и проследили весь ее путь от дома до тюрьмы.
Мать Маши обычно редко выходила из дому – все боялась. Но горе и отчаяние придали ей неимоверную силу и смелость. Изо дня в день ходила она к тюрьме. Наконец, после долгих уговоров и слезных просьб полицай из тюремной охраны за обещанное вознаграждение – наручные часы – согласился взять передачу для Маши и вынес записку для нее. Она была короткой, эта единственная записка из тюрьмы:
«Дорогая моя, родная мамочка! Больше всего меня терзает мысль, что я принесла тебе горе. Прости. Со мной плохого не случилось, и других огорчений, клянусь, я тебе не причиню. Если сможешь, передай мне еще школьную форму, зеленую кофточку и носки. Хочу выйти отсюда в форме. Большое тебе за все спасибо. Обнимаю и целую».
Тогда не все в этой записке могло быть понято. Мать даже обрадовалась: значит, есть надежда, что они скоро увидятся, значит, ее выпустят...
Последнюю передачу Маша получила 25 октября. Записки больше не было. А 26-го, в последнее воскресенье октября, в полдень, Маша действительно вышла из тюрьмы. Вышла так, как изображено на фотографии. В первом ряду, с руками, связанными за спиной, в своей школьной форме, зеленой кофточке и носочках между пожилым мужчиной и совсем молодым пареньком. На груди ее болталась доска с надписью на немецком и русском языках.
Наверное, видели через сетку из-за колючей проволоки свою сестричку Машеньку военнопленные из лазарета, когда печальная процессия проследовала мимо. Возможно, и место казни для нее было выбрано, не случайно именно на этой улице. И на всем этом страшном пути ни на одну минуту не опустила Маша своей красивой гордой головы.
Только теперь, после трагического конца, стал ясен смысл ее последней записки. С ней «ничего худого не случилось» – это значило, что она выдержала стойко все муки, не выдала товарищей, и матери-коммунистке нет причин краснеть за нее. Писалось это тогда, когда она уже твердо знала, что ее ждет.
Маша хотела, чтобы родной Минск увидел ее в последний раз такой же, как прежде. Не униженной, не жалкой и сломленной, а гордой, нарядной, красивой. Поэтому она надела свой школьный костюм и любимую кофточку. А фанерный щит, который надели на нее фашисты, что ж, он только еще больше возвеличил ее. Ведь на щите было выведено рукою врага: «Мы – партизаны, стрелявшие по германским войскам».
Так уходили на эшафот Зоя Космодемьянская, Лиза Чайкина, Клава Назарова...
Так ушла в бессмертие и Маша Брускина.
«Труд» №97, 24 апреля 1968 г.