Софья Гуревич

 

БЕГСТВО ИЗ ГЕТО


СЕМЬЯ

...Жили мы в Белоруссии, в городе Борисове на ул. Фельтфебельской (Пролетарская), дом 4 или 6. Маму звали Черня Нахимовна (Циля) Баркан 1877 г.р., отца - Шмуэль Лейзерович (Самуил) Баркан 1873 г.р.. Когда они поженились мама была уже вдова и держала мануфактурный магазин. Папа был сапожник с малых лет, много работал и имел свою мастерскую. Он был старым человеком с больными почками. Жили не богато: мамин мануфактурный магазин был вскоре ликвидирован НКВД, а папа приехал из Логойска совсем нищий. В Борисове у них родились дети.

У моей мамы было восемь детей, я была седьмым ребенком в семье.

Люба Баркан 1904 г.р, фамилия от первого брака матери – Фридман; муж - Шмае Гольдберг (Гольдфарб) 1902 г.р., зав. складом на овощной базе; дети - Наум 1926 г.р., Иосиф 1929 г.р., Мотик 1930 г.р., Циля 1935 г.р.;

Хая Баркан 1908 г.р., работала на фабрике; муж - Шмуэль Суцковер 1905 г.р., печник; трое детей от первого брака мужа: Рахиль 1925 г.р., двойняшки - Хаим и Мэрэ 1934 г.р.;

Фима Баркан, начальник цеха галантерейной фабрики им. Куйбышева, жена - Фаня и дочь Циля;

Израиль Баркан 1911 г.р.;

Лиза Баркан 1912 г.р., портниха; муж - Борис Перельман и дочь Валя;

Семен Баркан;

Соня Баркан, 1914 г.р., муж - Залман Исаакович Гуревич 1915 г.р., слесарь-водопроводчик; дочери Анна и Мария;

Мария Баркан 1917 г.р., закончила курсы медсестер в Борисове.


ЛОГОЙСК

...Когда в 1919 году пришли поляки, мы эвакуировались в Логойск, откуда папа был родом. Логойк - это местечко, Плещеницкий р-н, Минской области. Добирались мы на подводах. Там жили два папиных брата - Мендель и Хаим Баркан. Тогда в Логойске было много евреев, но жили они на двух улицах - Смолевичской и Борисовской. Родители были людьми очень верующими. Жили мы возле речки и всегда перед Пасхой выносили на речку из хаты все, только стены оставались. В доме соблюдалась кошерность. Всем мальчикам делали брит-мила. Всегда отмечали все еврейские праздники: Пасху, Сукес, Пурим, Шувиес... Папа ходил в синагогу. Он надевал традиционные еврейские одеяния. Мама за ним ходила и имела свое место в синагоге. Синагога была рядом с домом. Я всегда ходила с мамой в синагогу. И даже на польское рождество я тоже бегала в церковь и даже знала некоторые польские молитвы. Была ли я верующей, не помню, я просто любила маму и папу и делала все как они, а была ли я верующей и тогда еще не понимала. Там я пошла в еврейскую школу, но только один год, потому что на второй год еврейские учителя уже пропали, и школа стала русской. С этой русской школы я начала свою жизнь. Мой брат Изя был драчун. Однажды мы катались на качелях, когда выбежал мальчишка и начал дразниться (мне запомнилось):

«Жиды, жиды, гэрцы,
Кали б вам померци.
У суботу рана
Выкапана яма.
Там, дзе куры срали
Там вас пахавали!»

Брат подскочил к нему, схватил и стал трясти. Мальчишка упал, но быстро поднялся и опять: «Жиды, жиды, гэрцы...». А мы удирать... Брат его чуть не убил. Что он с ним сделал! Мне восемь лет тогда было. Эти дразнилки были у детей, а взрослые жили очень дружно. Ходили друг к другу, дети бегали, то лук нарвут. Зайдем в хату, а те говорят: «Ну иди, нарви, только не много». Потом старший брат Фима пошел в армию, по возвращении женился, второй брат тоже. Так все разъехались. Дом был старый, все в нем разваливалось, а чинить было некому, остались папа, мама, я и сестренка. В Логойске мы прожили семь лет, до 1927 года...


МИНСК

...И тогда мы переехали в Минск на ул. Немига, 10, так ее назвали после революции при советской власти. Сняли квартиру, платили квартирную плату, своей хаты не было, мы все оставили полякам. Папа немного работал, старший брат Фима очень добрый был и много помогал. Он был начальником галантерейной фабрики. На этот пост его поставили сразу, как он пришел с армии. Но он заболел, схватил двустороннее воспаление легких, а тогда лечить не умели, и вместо того чтоб его обложить холодным, ему положили горячие грелки, и он сгорел. Вскоре после этого умерла мама, в 1937-39 гг. Второй брат Израиль неудачно женился. Взял нехорошую женщину в жены, и вскоре они разошлись. Он опять жил у нас... Брат Семен закончил учебу АБВШ (Аб’яднаная Беларуская Ваенная Школа) на ул. Сторожевская, женился и жил в районе Юбилейной площади, на ул. Кальварийской. Жена работала в сапожной мастерской.

В Логойске я проучилась три года в школе, а закончила учебу в русской или белорусской школе в Минске. В школе нам писали, что мы русские. Относились хорошо. Я была самая бедная в классе, и со мной мало дружили. То я приду совсем голодная, то надо было учительнице помогать, полы мыть… кому выпадало? Мне... То в Пасху надо было ей мацу носить... Это были старинные школы. Жили мы очень бедно, но дома всегда поддерживались еврейские традиции. В Минске до войны были почти одни еврей. Везде говорили по-еврейски. А русские за спиной всегда высмеивали. Антисемитизм мы чувствовали всегда. В школе я не слышала обидных слов, все просто обходили меня стороной. Я знала, что я еврейка и все. Я закончила всего 7 классов школы и все время бросала учиться, потому что с тринадцати лет я устроилась работать на спичечную фабрику, которую только построили. Я была совсем ребенком, и все что мне дали делать, это складывать коробки. Был целый консилиум через горсовет. Зарабатывала я очень мало, даже обеда не было в столовой. Пока я не вышла замуж я несколько раз бросала учиться из-за работы...


ЗАМУЖЕСТВО

...Замуж я вышла в конце 1934 года. Залман Исаакович Гуревич, слесарь, водопроводчик, монтажник, его очень любил инженер Рузов и сам его обучал. Он очень набожный был, в пятницу-субботу не работали. Мы поженились очень молодыми: ему было 17 лет, а я почти на 2 года старше. Он был единственным ребенком в семье, а вся семья с первой иммиграцией уехала в Америку в 20-х годах, и он остался один. И так вышло... это сказка... А когда я вышла замуж, он сказал, чтоб я опять шла учиться и я закончила десять классов, несмотря на то, что в 1936 году я родила первую дочку Марию, а потом опять забеременела. Училась я заочно в институте народного хозяйства им. Куйбышева. Когда я приходила беременная на занятия, хлопцы оставляли мне скамейку свободной, чтоб я могла поместиться. Параллельно я работала я в магазине продавцом. В 1939 году родилась вторая дочь Аня. Жили дружно, муж был очень добрый. Только тогда я поняла, что такое жить. Жили мы отдельно от родителей. Снимали квартиру с сестрой Лизой на Червенском Тракте, 41 (ныне ул. Маяковского) у хозяйки Теребешева. Потом Лиза вышла замуж. Ее муж был шафером в НКВД. Вскоре им дали комнату в коммунальной квартире на углу Ленинской и Советской улиц, и они переехали. Я осталась одна в большой хате...

До войны я никогда не слышала слово «жид». Меня никогда никто не оскорблял. Наоборот, мне завидовали, что мы так хорошо живем с мужем, что он меня встречает после работы, что в кино ходим. В 1940 году я забеременела в третий раз. Все говорили, что будет война. С кем не говори - все про войну. И муж говорил «Смотри, золото мое, война...», а я говорила «Не выдумывай, пожалуйста...». Он так хотел сыночка...


ВОЙНА

...И вот началась война. Я была на седьмом месяце беременности. До войны мы ничего не знали о том, что немцы делают с евреями в других странах. И о нападении Германии на Польшу в 1939 году никто ничего не говорил. Разговоры об этом начались недели за две до начала войны, когда начались беженцы из Польши. В основном польские евреи... Папа говорил: «Дети, чтоб вы знали, эта война будет очень тяжелой. Всех евреев перебьют. Смотрите, вот евреи бегут с Польши». Это я хорошо помню... Помню первый день войны... В первые дни и часы войны летали немецкие самолеты. Тогда Минск еще не бомбили.  Муж ушел на фронт 23 июня. Он ушел по повестке в прожекторную часть. С собой ничего не взял, только свой комбинезон рабочий одел, взял документы и ушел. Даже никакого чемоданчика не взял. Я осталась беременная с двумя детьми. Соседи были русские. Моя сестра Хая с семьей жила недалеко от нас, на ул. Полесская, 6. Когда пришли немцы, я собрала детей и перебралась жить к ней. Немцы нас не били, били русские. Заходили в дома, грабили, убивали. Я не знала, что я буду делать одна. А сестра говорила: «Подумаешь, пошел на фронт, все идут, война ведь...». Так я у сестры и осталась жить. В первые дни войны один наш, русский, начал ходить с желтым шарфиком на шее. Мы жили в одном доме, они в первой квартире, мы во второй. К ним ворвались и стали все забирать. Никого не убили, но все забрали и убежали. Сказали только: «Вам это все равно ничего не надо. Вам все равно всем конец». С приходом немцев в городе появились мотоциклисты и машины. Однажды едут по мосту ул. Оранского, и выходит наш сосед с желтым шарфиком, поднимает руку и говорит: «Хайль Гитлер!». А я все думаю, что это за знак такой он им делает?.. Это был наш первый полицай. Он много грабил. Вытащил из магазина большую бочку с жиром и на подвозу, в деревню. Оттуда все отправлял. Он жил где-то возле нас, а потом исчез...


БЕЖЕНЦЫ

...А 25 июня мы ушли из Минска. Беженцы... Детей взяли на руки и пошли. Дошли до Смолевичей. Казалось только на поезд сесть и уехать... Но на третий день немцы нас окружил, и заставили вернуться... По дороге заночевали в Червене в какой-то школе на полу...

В Минск мы возвращались опять пешком. Хаин муж, нес клунки, в мешке еще оставалось немного муки. Мешали муку с водой в поллитровой баночке, делали болтушку и кормили детей. Так в деревнях люди еще и воды не давали. Им приказали, чтоб не давали нам воды, сказали, что водокачка русская. А меня за еврейку не принимали, так я ходила и выпрашивала воду: «Мы ж вяртаемся до сваей хаты. Немцы добрые и все будут жыць». А я еще и на восьмом месяце беременности, а рядом Циля, тоже светленькая. Только Анечка была черноволосой, как галка, ну так она маленькая совсем... Хая привязала ее к себе спереди одеялами и несла всю дорогу на руках. Однажды, когда у меня боли начались, я думала, что рожаю, я потянулась за водой... так одна русская подскочила и сказала, что им запрещено, иначе расстрел... но ей стыдно стало, она дала совсем немного и сказала, чтоб мы больше не подходили. А Цилю один раз чуть не потеряли, как я ее тогда нашла, не знаю... Она с закрытыми глазами шла, спала на ходу. Как ее только в толпе не растоптали?!

Когда мы шли по Могилевскому шоссе, нас самолеты не обстреливали. Только диверсанты, парашютисты прятались в жите. На дороге было очень много людей, палку не просунуть, а потом их становилось все меньше и меньше. Я еще не понимала почему... А там жито высокое и женщины в красных косыночках бегают, которых немцы с самолетов спускали, чтобы они указывали самолетам куда лететь. И они говорили, чтоб русские уходили домой, им ничего не будет. И понемножку дороги опустели и остались только евреи. И я все  поняла... А деваться все равно некуда - поняла, не поняла...

Однажды на обочине труп был. Голова отдельно. И черви! Ой!..

Как-то по дороге, из какой-то деревни телега выехала, на ней несколько девчат, мужчина и ребенок. Наверное, в поле работать ехали. К ним немцы: «Кто такие?». Девчата отвечают. «А этот?»,- и на мужчину указывают. Те говорят «Юдэ». Они к нему: «Кто такой?». - «Учитель». - «Ах, коммунист! Юдэ! Слезай!». Отвели в лесок рядом и убили...


ГЕТТО

...Через день или два вышел приказ: всем идти в гетто, за неподчинение - расстрел, шаг влево, шаг вправо - расстрел... Мы узнали об этом из объявлений, которыми были обклеены все заборы, весь город. Немцы ходили по домам: кто не переберется - расстрел, кто не выйдет - расстрел, кто скажет что-нибудь - расстрел. Кто не успел переехать в установленный день, а ехал назавтра - останавливали на улицах и расстреливали. Мы начали собирать вещи. Немцы определили территорию гетто. Русские, что жили в этом районе, должны были оттуда съехать. Начались обмены домами. Что творилось в Минске! Друг за другом, тачка за тачкой. И на себе ... Ой, что было! Но с нами никто не хотел меняться, так как домик у нас был плохой. Они еще выбирали... А мы... если бы еще пару дней... нас бы в этом доме и убили... Шурин, муж сестры, пошел в гетто и нашел нам квартиру. Те, кто с нами поменялся, жили возле самого еврейского кладбища Глухой переулок, 6. Баба без мужика и дочка горбатая. Она потом родила от полицая. Умерла она при родах, а ребенка выходила бабка, он и теперь жив. Я этой бабе хотела после войны что-нибудь дать, так что ж дать, когда у самой горе выше головы. Когда они переехали, то она приказала «Ты нам должна оставить диван, и вот это, и это... Видишь, мы к тебе в какую трущобу перебрались...». А них там хатка была маленькая, комнатка на одну кровать, кухонька и коридорчик маленький. Но все уже кругом занято. Перебрались мы туда всей большой семьей: сестра Хая с мужем и тремя детьми, я с двумя дочерьми. Сестра Лиза с дочкой Валечкой и папа с женой (с мачехой), всего двенадцать человек. Мачеха была замечательная женщина, настоящая мать для нас, детей. Ну а потом еще люди с улицы приходить начали, не выгонишь ведь... Вои и жило нас там человек двадцать... Спали вповалку, ноги не вытянуть. Кровать, канапка разваленная, какое-то кресло... Был приказ: всем носить желтые звезды. Я звезду носила под платьем. Условия были невыносимые, евреи ходили грязные, в лохмотьях, опустились. А у меня был красивый халат, пошитый прямо перед войной. Однажды какой-то мужик пожалел евреев и привез мешок картошки на Юбилейную площадь. Так я в этом халатике, с большим животом побежала к нему взять сетку картошки. Немец один увидел, подскочил и начал бить этого мужика, стал бить евреев которые, уже успели взять картошку. Я отошла к машине... Потом немец подскакивает ко мне: «Рус?». - «Конечно»,- говорю... я готова была на все, а он говорит «если «рус», то на...» и дал мне мешок картошки. А куда нести, гетто за углом, но туда нельзя, он же смотрит на меня. Я покружилась, потопталась немного, ноги болят уже, и он отстал, а я раз быстренько за угол в гетто. Гетто еще не загорожено было, не было еще проволоки. Жила я в гетто в утра до вечера, с вечера до утра... Когда гетто огородили, я не помню, наверное, как они беженцев вернули...

…Была у меня с 30-х годов знакомая, Лена Казакевич. Я работала на фабрике «Коммунар» в буфете, а она там же поваром. Она была старая дева и очень злая. Жила она рядом с гетто, там еще мельница была. Я встретила ее во время войны и стала она к нам ходить и выносить все, что мы успели взять с собой в гетто: подушки, перины, кастрюли, посуда, одежда. Все шло к ней. А я уже потом брала у нее и продавала там же на маленьком местном базаре, куда люди приезжали с Западной Белоруссии. И все, кто мог, выносили туда вещи и продавали. Однажды пришла я к ней что-то взять, а она говорит «Ой, знаешь, Сонька, я все отправила в Смиловичи. Там у меня живет сестра, и я все туда переправила, нельзя мне все здесь держать». И я иду домой, все впустую, ни кусочка хлеба нет... Потом сколько раз я заходила... Один раз она дала мне мешочек пшеничных отрубей. Ржаные отруби еще можно взять в рот, но пшеничные... это как лузга от семечек... Я глянула, говорю: «Леночка, что вы...». - «Ничего, ничего, скушаете!». А у самой мешки пшена вдоль стенки до печки...  И мужика себе нашла... полицая, некрасивый очень, обезьяна красивей его, рот до ушей... но ей хорошо, он в дом носит все, муку, продукты... А ей то что, детей у нее нет... И этот полицай говорит ей: «Мать, ты б дала, что покушать этой женщине...». Так она как крикнет на него, как зарычит... а я ему кажу: «Спасибо добрый человек, дай бог вам жить остаться, дай бог...». Вот так я и ушла, ничего она не дала, и пшеничные отруби я не взяла. Потому как не взять их в рот, хоть умрешь с голоду... Вот я что имела... .


ДАЖЕ ИМЕНИ НЕ ДАЛИ

...И так я дотянула до 14 августа. Мне повезло, что за стенкой была акушеркой польская еврейка. Она и помогла мне родить сыночка. Ни молока, ни воды, ничего не было, так сынок и ушел, даже имени не дали... Горе большое было, муж так хотел сыночка...

ПЕРВЫЙ ПОГРОМ

...Так мы дожили до первого погрома. Начинался он не с нашего района, а где-то в центре гетто, а у нас кладбище, да два дома, так немцы сюда не спешили. Что в городе происходило, какие порядки там были, мы толком не знали. Мы уже прощаемся с сестрами, и вдруг малышка Циля, ей еще и пяти лет не было, говорит: «Мамочка, скажи, что мы русские»... Представляете... Все ахнули и повернулись к ней... Я говорю: «Ну, доченька, ну как я скажу?.. Вот как тебя зовут?». - «Циля, но я скажу Манечка...»... И она мне в уши вложила это... И я начала думать... Мол, я вам покажу немцам! Дети мои будут живы! Вечером погром успокоился. Было еще много погромов...

 


ПАПА

...Во время одного погрома погиб папа, потому что он не был в это время дома. Он встал рано и пошел туда, где собирались старики. Он больше не пришел…


ДЕТСКИЙ ДОМ

...А я все думаю, что делать, как быть? Больше волновалась о маленькой Анечке. Это было весной 1942 года. Я одела ее, обула и повела... А до войны в садике у нее была девочка в соседней кроватке по фамилии Батека. Она из садика приходит и поет «Батека, Батека...» Ну, думаю,  пой себе на здоровье... Но сейчас мне это пришлось очень кстати... Я ее звала Анечка, Анечка Батека и она бежала. У нас обоев не было, оборванные стены, но маленький клочок я все же оборвала и написала «Батеко Анна Антоновна, 1939 г.р.». Вложила эту записочку Анечке в карманчик и повела ее к оккупационному детскому приемнику, который был на русской территории на ул. Торговая, 25. Я открыла калитку, подвела ее к двери. Говорю: «Анюточка, тут твои мама и папа…». А сама бегом со двора, потому что недалеко сидел полицай, и я не знала, заметил ли он нас. Это было очень опасно, потому что немцы охотились за детьми, за матерями, которые бросали своих детей. Вот так я оставила мою Анютку... Только через неделю, я смогла выйти проверить, взяли ли ее... Я завязала платок, как деревенская баба, и пошла. Пошла проведать Анютку. Там лесенка была в четыре ступеньки. Она меня как увидела, пустилась бежать ко мне. Но вдруг остановилась и побежала обратно. А я оглянулась и увидела полицейского. Он спал, подняв воротник. Я прокричала: «Аннушка, иди, я тебе завтра цукерок принесу». Она даже не знала что такое «цукерки»... Но полицейский не проснулся, может только, когда я калиткой скрипнула, когда уходила, он зашевелился... Так я уже знала, что там караулят полицаи... Потом... Потом я взялась спасать старшую дочь. Ее я отдала заведующей в руки, и сказала, что через две недели я заберу ее, но она не знала, что я еврейка. На мое счастье, я не похожа на еврейку и никто не знал, что у меня еврейская фамилия - Гуревич. Только в отделе кадров и директор знали. До войны все меня назвали просто Семеновна. Я и жила Семеновной...


Я - МАТУСЕВИЧ ЗОСЯ

...До войны в Минске на улице Пожарной жила семья Матусевичей. Я понимала, что Матусевич – это русская фамилия... Когда я вышла замуж, муж мне пальто новое справил. Дороже и красивее его не было. Один поляк привез мне за него 12 пудов картошки и мешок муки. Он только зашел в дом, чтоб высыпать картошку и быстро ушел через другие ворота. И там же другой мужик предложил мне за мешок муки сделать паспорт новый. А раз я решила спасать детей, это было необходимо...  И я согласилась. Моя старшая сестра поддержала меня. Пусть без муки, но у нас была картошка. Я отдала мужику мешок муки. Он унес его в каменный дом, который был за кладбищем, возле дырки в проволоке. Мне оставалась только ждать. Я и ждала, ждала... Уже темнеет, вечер, больше мне там находиться нельзя, потому что за это немцы стреляют на месте. Я так боялась, что он подведет меня, обманет... Он обещал, сказал, что он партийный, честный парень... Его я больше не видела. Но вышла оттуда женщина, спрашивает мою фамилию, я говорю, что это я, что это я жду, очень боюсь… И она отдала мне паспорт. Там было написано Матусевич Зося. А национальность белоруска, потому что я очень любила белорусскую литературу, много и хорошо говорила по-белорусски. И даже когда я ехала в Западную Белоруссию, у меня спросили «Откуда вы так хорошо знаете белорусский язык?», а я говорю «Так я ж белоруска, а не полька»...


ПОБЕГ ИЗ ГЕТТО

...Надо уходить из гетто. И детей забирать. Все говорили, чтоб я брала с собой старшую дочь, она не похожа на еврейку, волос у нее светлый и глаза голубые. Анечка была черноволосая с черными глазками. Все соседи вложили мне в уши, что из-за этой девочки погибнут все... Я присмотрелась к ней и действительно... Из гетто мы ушли часа в три-четыре утра, только свет занимался, вдвоем с дочкой. Возле ворот нас остановили полицаи: «Вы кто? Вы кто?». - «А мы вот, Матусевичи! К знакомым приходили, соседям...». - «Шнель, Шнель, уходите!». Пошли мы прямо в Западную Белоруссию, деревню Погорелка, в четырех километров от Ивенца, потому что мужик какой-то сказал, что там есть кто-то, у кого есть хата и туда можно поехать. Этот мужик и повез меня, он погиб потом. От Минска это... не знаю, выехали мы в три-четыре утра, а приехали уже поздней-поздней ночью, темно-темно было. Вот так мы с ней очутились в Западной Белоруссии. Лучше бы он меня не вез туда, я там чуть не погибла... В общем, я столько пережила смертей, больше, чем волос на голове... 100 смертей пережила... 


ДЕРЕВНЯ ПОГОРЕЛКА

...Люди, к которым меня привезли, были очень зажиточными людьми. Хозяин Гудвилович (Радвилович), был старшим полицаем в деревне. Я много помогала по хозяйству. Там было много хуторов, и я помогала другим тоже. Ходила по хуторам и помогала, а они в благодарность кормили, Манечке хлеба с маслом давали, своим детям давали и Манечке тоже. Один раз помогали мы перебирать картошку, большую отдельно, меньшую отдельно. В хате, в проходе стоял табурет, на нем револьвер. А полицай и говорит: «Пани Зося, кажуть, что ты жидовка!», а я ему: «Пан Далидович, дзинькую за такое добрае слова». Я готова была на все... Вся деревня знала, что я еврейка, но боженька закрыл им рот... Только боженька меня вел всю дорогу, весь мой путь... У пленного мужика, который с нами пришел, была невеста из деревни, Виктя, но он все откладывал свадьбу, говорил, мол, война, потерпим. А он был обрезанный еврей, но был похож на русского, и я не знала, что он еврей... Мужики в деревне хотели на него напасть, раздеть и проверить, но он не дался. Они его не тронули, потому что он был хороший плотник, столяр и работал на них. И вот на завтра он пришел ко мне в хату и рассказал, что он тоже еврей. Я стала бояться. «Лучше - не заходи ко мне, не говори про меня, не трогай меня. Как можешь только, уходи в партизаны», а он все откладывал... Был еще соперник у него, поляк, что тоже любил эту Виктю. Не знаю, что там произошло, только убили этого мужика, не успел он в партизаны уйти... Успел бы уйти - был бы жив...  Была в деревне еврейка Тофиля. Мать ее была русской или белоруска, красавица была не рассказать просто. Когда-то при польской власти евреи арендовали землю... Так влюбился в нее еврей один, да так влюбился, что готов был бросить все, еврейство, корни свои, только чтобы взять ее в жены.  Но она не пошла за него замуж, но у нее родилась дочь Тофиля, типичная еврейка, волос черный кучерявый, глаза черные. Сама не красуля, но еврейка. В деревне все знали, но ее признали русской. Мать потом вышла замуж за русского, и отчим признал ее. И все было хорошо... Обычно молодые местные девчата на ночь прятались в лес, который был рядом, потому что, если полицаи при облаве находили, то могли угнать в Германию на работы. И поэтому полицаи никого не находили. Но в этот раз они не пошли не лес, думали, что уже ничего не случится. А утром нагрянула полиция, и все пустились бежать кто куда. И Тафиля выскочила из хаты и бежать. А полицай схватил ее «жидовка!» и стал тащить ее за волосы к кресту, чтоб убить. Был в деревне у нас крест, одетый в передник, платье, чтоб люди молились там. А Солтус, председатель колхоза, большой фашист был. Он с немцами жил. Так он ее крестным отцом был, а жена его - крестной матерью. Услышав крики, они выскочили на улицу и увидели, что это кричит их любимая Тофиля. У нее уже и кричать сил не было. Так все кинулись, всей деревней стали на колени просить полицаев, говорили, что это - их девка. И я тут же стояла. Ведь кто-то мог сказать, что и я тут... и никто даже не пикнул... Значит опять боженька спас меня...


НОВОЕ ПРИСТАНИЩЕ

Когда я наконец смогла уйти из хаты Гудвиловичей, один восточник-еврей привел в старый дом в полукилометре от деревни. Дом этот принадлежал до войны графу Снежкову, который в 1939 году бежал на Запад, и дом пустовал. Там была сотня комнат и все загаженные, грязные... Я заняла одну комнатку, почистила все и осталась жить. Ходить в деревню я старалась как можно меньше... В этом доме жили рабочие, рядом в Скинаровщине строился аэродром. Когда началась война, на этот аэродром полетели первые бомбы. На первом этаже жила Гэлька со своей сестрой. Гэлька очень не любила меня. До войны она вышла замуж, а муж ушел в армию. И никто из мужчин за ней не ухаживал. У ее сестры было двое детей и муж тоже в армии, но она была добрым человеком. Когда моя одежда изорвалась, хозяйка дома подарила мне платье. Так эта Гэлька все время приставала: «Дай платье!». Каждый раз, как увидит меня: «Дай платье! Не дашь – скажу, что ты - жидовка, и тебя расстреляют. Мне поверят, а тебе нет. Я же тут родилась!». Пришлось отдать платье... В другом крыле дома жил прислужник фашистов полицай Далидович. Немцы ему все отдали, и деревню, и лес, и поле, все ему принадлежало... Они с Гэлькой дружили, одними делами занимались. Зимой, в холодные дни Манечка лазила на печь греться. Сначала Далидович ничего не говорил, потом стал запрещать. А я ей говорила: «Манечка, перекрестись и почитай молитвы, может боженька пустит тебя на печку». И она читала молитву и Далидовичу станоилось стыдно, и он пускал ее. Печка была спасением в этой пустой холодной хате. Сын Далидовича все время цеплялся ко мне. Пытался даже чемодан украсть. Сам на поле с девками сидел, а Манечку заставлял бегать по полю за скотом смотреть. А я прихожу на поле, а она спит, умаялась, поле-то большое. И волки там из леса выходили часто... Однажды, когда Манечка заболела, я всю ночь сидела с ней. Свет зажигать было нельзя, чтоб не нарушать маскировку окон. Но я зажгла маленькую свечку и, как бы не было забаррикадировано окно, свет все же просочился. А утром он ворвался ко мне: «Ты что партизанка?! Сигналишь партизанам?!», и так кричал, думала, убьет...


ПАРТИЗАНЫ

...Партизаны были очень близко к этому месту. Там была Налибокская пуща, рядом леса, где была самая партизанщина, что не давала житья немцам. Однажды приехали собирать картошку в поле, и партизаны нас окружили, искали сестру полицая: «где Далидовичиха?!». А сам полицай раньше служил у партизан, а теперь выдавал их немцам живыми. Так партизаны его искали. Они узнали, что сестра его должна была с нами ехать, но она не поехала и так осталась жива... Были в деревне двое пленных, которые, сбежав, ушли в партизаны. Работали они у Гудвиловича. Грамотные хлопцы, а он их ругал, обзывал. Однажды прохожу я рядом с одним, а они говорит: «Пора тебе с нами идти в партизаны», а я кажу: «Дивчина у меня в деревне, куда мне без нее». - «Ну, гляди...», - говорит. Ну, я и осталась, а они ушли. Вот так я могла уйти в партизаны, но не ушла. А однажды один шел мимо хаты с винтовкой, а я с ними не дружила, потому что нельзя было, так все выскочили на крыльцо, а он чуть ли не стрелять собрался, так я говорю: «Не надо, браток, тут все свои…». Так он опустил винтовку и зашел к нам в хату. И спрашивает: «Кто тут живет?». А я ему: «Пагарэльцы, ничего тут нет, погорельцы заняли комнаты», и подталкиваю его наверх. Когда он поднялся наверх в нашу комнату и сел на кровать, где я с дочкой сплю, мне стало тошно – вши на нем громадные-громадные. Так я ему говорю: «Братка, уходи, я с дитем...». У меня была простыня новая, так я отдала ее ему и попросила уйти. А он сказал, что тогда к нам придет их командир. Я говорю: «Пусть приходит, тогда может и будет разговор, но только знай, что по вечерам полицай Далидович ходит тут. Красную повязку на руку повязывает и ходит». Так он уже на лестнице был, когда я вслед ему сказала: «Иди, иди, нечего тут нет! Что на бедных баб напал?!». Он ушел и где он, что с ним – бог его знает. Если бы это увидел старик Франтишек, что жил позади нашего дома, так он бы быстро пригнал туда полицию, но бог опять помог – закрыл ему глаза. Немцы делали много рейдов по всем лесам. Самая страшная чистка была в конце 1942 года. Сколько партизан полегло тогда... Очень страшно было. Я чувствовала, что я тут не выживу...


КРЕЩЕНИЕ ДОЧЕРИ

...Дочку я дома учила, как говорить надо, чтоб не поняли, что еврейка и не говорили на нее, что нехристь, жидовка. Так пани Янка и председатель колхоза решили крестить ее. Спрашивали: «Как ты хочешь, чтоб тебя звали?». - «Тереза». Так они и звали ее Мария-Тереза. И я уж не говорила больше Мария, а только Тереза. Так она у меня и осталась Тереза. Когда ее крестили, меня к застолью позвали. И вот стол длинный накрыли, людей вся деревня собралась, и водку пьют с одного стакана, выпил - отдаешь  дальше стакан. И до меня дошел, и мне налили полный стакан. А я его отставила и не выпила. Я ж и умереть могла, потому, что голодной была, а если бы и не умерла, то могла выпить, захмелеть и проговориться... Так Франтишек говорит: «Она как жидовочка, не курит и не пьет». Кажу: «пан Франтишак, что с вами, не могу я пить, вы ж видите, у меня голова больная, сколько раз мне уже плохо становилось. Может я еще и выпью с вами, и не один раз». Я и сама в польский костел ходила, они звали меня туда, я и ходила, знала молитвы по-польски. И это всех сбивало с толку...


В ПОЛЕ

...Семья Бирулевы были самые богатые в деревне. Так сама Бирулева хорошая была, спасала меня несколько раз, когда в поле меня хватал солнечный удар. А в это лето в августе 1943 года, самое жниво было. Я вставала утром голодная, есть нечего было, и на поле уходила, а там солнце... так она приносила кувшин кислого молока и отпаивала... А один раз, в соседской деревне Сидивичи, в обед на поле принесли таз с едой, а там  всякое мясо лежит, печенка, так я как дурочка и схватила печенку... Так Гэлька говорит, что я как жидовочка, что любит только печеночку. Так эта печеночка у меня поперек горла и встала... И все, ни воздуха, ни разговора... Побежали, принесли кувшин молока, стали отпаивать меня, и все прошло... жива осталась. Мы работали в поле, когда пани Янка кричать начала, мол, что за черная туча на нас мчится? А это полицаи в черных шинелях и на конях черных. И прямо через поле на деревню Погорелки. Что случилось? И только я подумала об этом, как они нам: «Кидайте работу, идите все в Погорелку. Берите с собой вещи, что хотите». А мне надо домой, а там, на второй этаж подниматься... Страх во мне великий. Так я полезла, кое-что взяла, связала. А дочки со мной нет, она в деревне. И иду в Погорелку. Все собрались и еще много людей из других деревень. Все из хат несут, подушки, перины. Кругом пустые хаты, все валяется, одежда, а я в одном платье, так я начала подбирать. Подходит ко мне немец, открывает мой рот, всовывает два пальца и водит по рту. Я обомлевши стою, боюсь пикнуть. Разглядывает и все щупает и щупает. Он искал золото, это я узнала уже потом, а тогда я не понимала, что он ищет? Что я похожа на еврейку?.. Закрыл рот, взял меня и потянул в хату, пригласил войти, я захожу, а там столы ломились от закуски от добра, повара у них свои были, хаты грабили, и все сюда тащили. А я дочку за ручку держу, и мы одни в пустой хате, и съесть бы, что, а она ни в какую... И сердце мое разрывается... До самого вечера нас так продержали. А старух они закрыли в другой хате. Вечером посадили нас на подводу, меня и еще две девки. Подводы были, деревень же много, и все сидели, все. А сзади слышу, подпаливают хаты, деревню и спалил тех старух живыми, крик... Я опять подумала, что Б-г на земле есть... Погнали нас на Ивенец. Там мы переночевали...


В ГЕРМАНИИ

...А утром погнали нас в Германию. У кого было куда удирать, так разбежались по деревням. Я подошла к полицаю, когда мы еще на дворе были: «Скажи братка, в Германию здесь не берут?». - «А ще надо, там уже есть рабочая сила». А тут гонят нас, куда?..

Сколько ехали, не знаю, но привезли нас в Восточную Пруссию, под Кенингсберг. Это была деревня Гросборкен. Отдали меня немцу. А у него сыновья на фронте были. Так туда отдавали рабочих. Я работала и жила там. На поле сотни коров были, вставала в три ночи доить их, руки немели уже... Так после меня работать выходила сама хозяйка. Она видит, что я уже не могу доить, чуть-чуть подою и все, не могу больше... Делала, что скажут, и хату убирала, и коровник. Коровы в чистом хлеву спят, каждый день надо убирать и солому свежую класть, а навоз ровненько складывать за сараем, топтать ногами. Порядок в этом отношении был. Как-то, чищу я коровник, жижа вся в дверях собралась. А он заходит в коровник от меня сбоку, и как схватит меня за грудь рукой. Я как опомнилась, повернусь к нему, как садану ему кулаком в грудь, он повалился в эту жижу... Я бегом с сарая. Бегу, кричу, а в это время к ним с фронта сын приехал. Сидел за столом завтракал, так он выскочили из хаты. В доме кто был, все выскочили: «Что случилось?». Я не отвечаю, кричу, плачу. Выбежала на улицу, а сзади солдат, сын хозяйский, сзади бежит. Ему стрелять нельзя было, потому что вышел приказ, что не трогать пленных, не бить. Это уже был 1944 год...

А там все поля были в его ведении. Поляки, которые приехали работать к нему, ездили в отпуск в Польшу. Они везли к себе сено, солому, он разрешал им... Побросали они работу: «Что такое?», а я кричу, подошел ко мне главный: «Что случилось? Где вы были? У кого были?»...  Запряг он лошадку в повозку: «Садись», говорит, а я не иду. Тогда все хлопцы, девчата: «Иди, не бойся, он тебя увезет отсюда, это добрый человек». - «Дочка у меня там осталась, а если меня убьют...». Подъехали мы к хате, я скорее наверх на чердак. Дочку одела, вывела из хаты... Посадил меня, и поехали...

Поехали по соседству к другой немке, пани Фройтак. А у нее было детей много, мать-героиня, хорошая, добрая. Но она была уже старая, полная и очень больная. По-немецки мы никогда не говорили, только по-польски. Вот я у нее и жила потом. Что она говорила, то я и делала. Дети у нее были вшивые, сыпалось аж... И дусту полный чердак, сотни пачек. И я выводила вшей детям, купала их. Ведь у меня тоже дочка, да и у меня волосы длинные были. Так я стала смотреть за детьми. Они играли с Манечкой и она начала немного говорить по-немецки. Хозяйка начала мне доверять заниматься хозяйством. Но я побаивалась ее. Она меня пару раз пыталась провоцировать. Пришла как-то ко мне на чердак, а окна закрыты, чтоб света не было, так она их откроет и говорит: «Слышишь, Софья, «Иван» летит, русский самолет летит!», а я ей: «Нельзя так говорить...», а она мне: «Сумашедшая! Дура!», и смеется. Я не понимала, может, она действительно не любила фашистов... В этом я убедилась однажды, когда с фронта пришел ее сын. Она его даже в дом не пустила. Дала какую-то старую одежду и сказала, чтоб на сеновал спать шел, а в дом она его, фашиста, не пустит...

Был сосед Крамер, немец, который не успел удрать. Так он увидел как-то, что через лес проезжали три советских разведчика на лошадях. Выскочил он на улицу и позвал других немцев. Они их окружили и взяли живыми. Я не знала ничего, пока хозяйка не прибежала ко мне в слезах: «Что, пани Фройтак?». - «Крамер, сосед наш, разведчиков убил!..». - «Кто? Крамер?». Но что я могла сделать... В 1944 году зимой к новому году пришли наши войска. Капитан сразу в хату зашел, сибиряк, красивый парень... А немки спрятались в подвале, боялись. Так я в хате одна была. Ну и рассказала капитану, что было: «… Так вы меня уж не выдавайте, знаете, убьют же...». Позвал от своих солдат, и схватили они Крамера. Уж что они с ним делали, не знаю, только подошел ко мне капитан потом, похлопал по плечу, мол, не волнуйся, хорошо все. Потом кушать сели. В большом корыте сало лежало - немка большого кабана зарезала. Солдаты накрыли стол богатый и сели кушать. А я стою возле печки с дочкой, греюсь, зима, холодно. Капитан смотрит на меня и говорит своим «Если б я не знал, что фашисты с евреями сделали, я бы решил, что она еврейка». Я только сжала кулаки и улыбнулась... Потом они начали пить-есть, и забыли про меня. Назавтра решила просить капитана, чтоб они меня с собой взяли. «Ну, как я могу взять вас, вы ж с ребенком... Будь вы без ребенка, то поехали и все, а так... я не имею права. В нас же стреляют, смотрите, что вокруг делается, немцы в лесах прячутся...». Разговор был исчерпан. Тогда он подошел к немке и приказал, чтоб меня с дочкой одели-обули, дали самых лучших коней и отправили домой. Немка все это делает, плачет, что уезжаю: «Капитан сказал домой тебя отправить. Я бы и сама это сделала потом, но тут капитан сказал...».  Нас собрали, укутали в одеяла, посадили на повозку и мы поехали…


ВОЗВРАЩЕНИЕ

…Доехала до первого леса, а на встречу советские войска уже шли. Один увидел у меня хорошего коня и подошел ко мне. Он распряг коня и дал мне вместо него полуслепого одноглазого, мол, все равно я еду домой... И я уже не могла сидеть в повозке, потому что одноглазый конь все время тянул повозку в канаву, и мы бы разбились. Так я шла рядом и держала за вожжи. Так мы доехали до границы. Там был перевалочный пункт. Коня сразу забрали, и то, что было в повозке, тоже. Сказала, что я из Минска, откуда меня выгнали и теперь я туда возвращаюсь. Фамилию назвала, как в паспорте. Сказали, что Минск - закрытый город и весь разбит. А я: «Какой бы не был, это ж мой Минск и я должна ехать туда...»...


ДОПРОС НА ГРАНИЦЕ  (из архива КГБ)

Протокол допроса 24 января 1946г. Гор. Минск

Я, оперуполномоченный Управления НКГБ по Минской области младший лейтенант Григорьев допросил:

Гуревич Софью Семеновну 1915 года рождения.

Уроженка города Ново-Борисова Минской области СССР по происхождению из семьи рабочего, по национальности еврейка, гражданка СССР, беспартийная, со средним образованием, со слов несудимая, замужняя. Проживает гор. Минск, ул. Пожарная, дом 20, кв.2. Работает в столовой ОРСА Минского Мясокомбината.

Об ответственности за дачу ложный показаний по статье 136 УК БССР, предупреждена.

-         Где вы проживали и чем занимались до начала Отечественной войны 1941 года?
-         До начала Отечественной войны я проживала в гор. Минске по ул. Пожарная 20, кв.32. Работала в Универмаге Стандартных цен, угол Володарской и Советской улиц.
-         Где вы проживали и чем занимались в период временной оккупации нашей территории немецко-фашистскими войсками?
-         В период временной оккупации я проживала по старому адресу своего местожительства, т.е. по Глухому переулку, дом 7, квартиру не помню. До марта месяца 1942 года я нигде не работала. В марте-апреле 1942 года я со своей дочерью 4-х лет выехала из Минска в Западную Белоруссию, Ивенецкий р-н, хутор Порощено и работала у хозяйки дома по фамилии Гудвилович. Имя отчество – не помню, по национальности поляки. Проработав у хозяйки дома около пяти-шести месяцев, я перешла жить в отдельную комнату, которая находилась на этом же хуторе и работала у разных людей до августа 1943 года.
-         Каким репрессиям вы подвергались со стороны оккупационных властей?
-         Проживая в гор. Минске я подвергалась репрессиям со стороны немецких властей как еврейка по национальности, т.е. нас, евреев, по приказу немецких властей переселили на жительство в специальный район, отведенный для евреев, так называли гетто. Другим репрессиям я не подвергалась. Проживая в Западной Белоруссии, я неоднократно вызывалась в волостное управление по вопросу направления на работу в Германию. Но в виду того, что у мен был ребенок, меня не направляли. А в августе 1943 года по приказу немецкого командования в районе, где я проживала, происходила облава партизан. Наш район окружили, все население согнали в одно место, после чего стали направлять на работу в Германию. Я, вместе с другими гражданами была направлена в местечко в Восточной Пруссии и работала у хозяина дома, который занимался земледелием. Проработав пять месяцев там, я бежала из-за невыносимых условий в местечко Гросборкен, в Восточной Пруссии и стала работать у одного из немцев по фамилии Сова. Проработав четыре-пять месяцев, я опять ушла к другому хозяину и устроилась на работу в этой же деревне у немца, где и работала до своего освобождения.
-         Расскажите, какие содействия вы оказывали органам Советской власти в период оккупации?
-         В период оккупации органам Советской власти я не оказывала никакой помощи.
-         Почему вы не эвакуировались в тыл Советской территории в период наступления немецких войск?
-         Я не могла эвакуироваться потому, что у меня было двое малолетних детей, и в это время я находилась в положении девяти месяцев.
-         Какие поощрения и награды вы получили от немецких властей.
-         Поощрений и наград я от немецких властей никаких не получала.
-         Расскажите, кого вы знаете из лиц, добровольно выехавших в Германию, предателей и изменников Родины.
-         Я никого не знаю
-         Почему вы не пошли в партизанский отряд, который находился в районе вашего места жительства в Западной Белоруссии?
-         В партизанский отряд я не пошла потому, что не имела никакой связи с ними.
-         Расскажите, когда, при каких обстоятельствах, и какими частями вы были освобождены.
-         В начале января 1945 года частями Красной армии была занята территория нашего района, где я проживала и во второй день я выехала на свою Родину, в гор. Минск.
-         Место прохождения вашей проверки?

-         По пути следования домой в городе Волковыске нас задержали и после допроса отпустили домой.
-         Что еще вы можете рассказать по существу заданных вопросов?
-         Больше рассказать ничего не могу...

Записано с моих слов верно и мною прочитано...


МИНСК

...И мы двинулись дальше. Нас посадили в теплушки. Там прятались очень много полицаев. Нельзя было слова лишнего сказать. И вдруг я увидела одну еврейку Сару, которая до войны жила с моей старшей сестрой. А я боюсь показать, что узнала ее... Нам на дорогу дали сало и хлеб. И это на мой-то желудок! Так у меня от этой еды был кровавый понос. Нам давали чайник с горячей водой, и я все время пила чай. И вот боженька привел домой…

Приехали мы в Минск 23 февраля. В День Красной Армии. На привокзальной площади полно людей, все обнимаются, плачут, музыка играет. А Манечка испугалась, думала, что опять война и бросилась бежать. Я кричу, чтоб люди задержали ее. Когда ее поймали, я говорю ей: «Доченька, это уже не война, мы домой приехали. Ты только не убегай...». Так мы вернулись в Минск. Из нашей семьи никого не было. Последние еврейские погромы были, когда я была еще в Ивенце...


ПОСЛЕ ВОЙНЫ

...Так начиналась моя новая жизнь. Когда я отправилась на квартиру где жила до войны, оказалось, что там живут другие люди. Тогда я отправилась в дом на ул. Полесская, 6, где жила моя сестра с мужем и куда мы переселились в самом начале войны. Я объясняла новым жильцам, что это дом моей семьи, а они даже слушать не хотели. Дом-барак делился на три части. В первой жила семья Плавинских. Новая хозяйка врач Плавинская Варвара, как оказалось позже, всю войну прожила в этом доме. Она во время войны сотрудничала с немцами. А ее сын был полицаем. Жила с ними бабушка, которая ненавидела за это свою семью. Старая-старая бабулька, белая вся, как лунатик ходила. Они всегда обижали ее, даже били, мы за стенкой слышали все, потому что она все время их упрекала, говорила родной дочке, что они фашисты, сколько людей угробили... Сколько нервов они мне испортили. Говорили, мол, у вас голубиная кровь, поэтому вас и бьют, так, мол, вы и сдохнете. Во второй части дома, где мы жили до войны, жили Новосельцевы, а третьей частью был недостроенный сруб, который для меня стрили до войны родители, когда я вышла замуж. Получалось, что жить было негде.

На первое время мне пришлось пристроить Манечку в детский дом. Детский дом был возле Екатерининской церкви. Трехэтажное здание сохранилось после войны, его отстраивали немцы. Там было подсобное хозяйство, в котором работали дети. В этот д/д собирали семьи, если находились братья или сестры. И пока по суду я не добилась, чтоб Новосельцевы освободили в доме нашу довоенную квартиру, я долго жила у моей подруги Иды Контарович. И чтобы получить эту квартиру, мне надо было паспорт делать. Без паспорта я не могла работать. Помощи из военкомата не было, пока не было извещения о смерти моего мужа. Не было даже карточек на хлеб. Пошла в милицию. А начальник милиции говорит: «Как же я вам дам паспорт? Идите сначала в НКВД. Подумаешь, еврейка осталась жить, погибла бы - революция бы не пострадала», а я как заплачу... В это время заходит милиционерша, еврейка, рыжая-рыжая... А я плачу, а она мол, что плачете? Я ей рассказала, что он мне сказал... Его потом куда-то отправили... Я побежала в НКВД, все рассказала. Один там сказал: «Там, где еврей родился, лучше бы уж камень родился, уж столько они пережили». Пожалели они меня. Я им не рассказала многое из того, что случилось со мной, побоялась. Сказала только, что я с дочкой, больше ничего им не надо знать. А ведь я могла много чего рассказать, но... Они забрали у меня паспорт, на имя Матусевич, что я пользовалась в военное время. Сначала я хотела оставить его, думала, что если дети мои будут русские, то и горя больше знать не будут. Но я обязана была сделать паспорт на свои настоящие фамилию и вернуть все. А иначе, мол, кто я такая? И, мол, дом не ваш... А так я смогла отсудить одну-единственную комнату в квартире у семьи Новосельцевых – Николай, жена Зина и дочь Алла. Помню, купила себе кровать, одеяло, подушку. Кое-какие тряпки отдали мне соседи.

Через какое-то время ко мне начала приходить незнакомая женщина. Она всегда натягивала на лицо, модную в те годы, вуаль. Волновалась, что могут увидеть. Она сказала, что есть подозрение, что наш сосед по квартире Новосельцев Николай был во время войны начальником карательного отряда. Сколько он уничтожил людей... Говорила, что теперь он изменил внешность, живет под другой фамилией, и они за ним следят. Попросили у мамы помощи, сказав, что это большая тайна. Они приходили часто в гости к нам. Однажды они предупредили, что придут в определенный день, вечером, когда он должен быть дома, попросили отправить детей гулять и подать им сигнал что сосед дома. Они окружили дом. К нам в дом зашла только та женщина, которая к нам обычно приходила, и которую уже все знали. Я сказала, что он дома, и тогда, открыв дверь, они ворвались и арестовали его. Это был страшный бандит, он изменил лицо и его никто не узнавал. Ему дали пожизненно и отправили работать на урановые рудники. Он больше не вернулся...

...Я долго искала работу. Писала автобиографию, но никто не интересовался, никуда не вызывали, никто не помогал. Только райсобес, я как приду, так они мне дадут 50 рублей, или напишу заявление, так они мне помогают. С Америки присылали посылки для таких несчастных, как я, но русские забирали много. Мне тоже немного перепадало для детей. Я имела право окончить институт, всего один год оставался. Для этого мне надо было пойти в военкомат и рассказать, что происходит. Но я понимала, что я не могу, да и кто меня возьмет, когда у меня двое детей. Рядом был старый мясокомбинат. Устроилась туда «калькулятором». Я очень грамотный человек, но долгое время не могла работать - цифры перед глазами прыгали... Там буфетчица работала одна, Федоренко, она раньше работала бухгалтером, и мы с ней поменялись местами - она в бухгалтерию пошла, а я в буфет. Благодаря такой работе, могла немного еды домой приносить, то завтрак принесу, то ужин. Рабочие мясокомбината меня жалели. Там мне было хорошо работать. Но потом на мясокомбинате закрыли столовую, потому что туда ходили обедать все, в том числе и беспризорники. А когда рабочие приходили, обедов уже не было. А я обеды продавала, и счастлива, оттого, что все продаю... Столовую, перевели на территорию мясокомбината. А там уже не нужны буфетчицы, они там сами себя обслуживали. Пришлось идти к заведующему магазином, где я работала перед войной.

Так я вернулась на свою довоенную работу. Замуж я так и не вышла второй раз, хлопцы ко мне сватались, мои кавалеры, довоенные друзья мужа, но я боялась, что кто-то обидит моих детей, и не пошла. Потом я уже жалела, потому что хорошие хлопцы были. Они все очень быстро женились, потому что женщин много, а мужчин мало. Вот так я и жила. Подруг у меня тоже не было, все для детей было...


СУЦКОВЕРЫ

...Вернулись с эвакуации дальние родственники - Суцковеры. Гриша Суцковер - фронтовик, а его жена Катя и шестеро детей. Они были эвакуированы в Ташкент. Они претендовали на часть дома, которую я с трудом отсудила. Гриша был братом мужа моей сестры Хаи – Шмуэля Суцковера. Но потом они купили дом по соседству с нами. А я помогала им по хозяйству. Гриша был заведующим магазином. В магазине обнаружили огромную недостачу и его должны были посадить. Поэтому они срочно рванули обратно в Ташкент к тем людям, у которых жили в эвакуации. Но перед этим они написали в КГБ заявление, в котором обвинили меня в шпионаже. Написали, что я немецкая шпионка, что была в Германии, и теперь вернувшись, шпионю. Оказалось, что они думают, что это я выдала Гришу, когда он проворовался на работе, и я его выдала... Все соседи на нашей улице знали, что мы были в Германии, все нас жалели, все помогали нам. У многих были сады, я ходила и просила хоть какую-то еду, кто яблочко даст, кто морковку с грядки сорвет и даст... А наши же родственники, евреи, написали в КГБ на меня...


АНЕЧКА

Когда мы еще были в Германии, ложились спать, я всегда спрашивала: «Тереза, а ты нашу Анютку помнишь?». - «Помню, мама, помню». - «Смотри, не забывай… Может, мы ее найдем… Может она и умерла...». А в Минске я не спала день и ночь, что-то меня всю коробило, мучило, что я должна ее искать. Я стала ходить по всем детским домам, и где я не была, нигде нет. Люди все время приходили с фронта, возвращались с эвакуации и непрерывно ходили по детским домам в поисках детей... Дети выбегали вперед, смотрели на всех, кто приходил - никто ж не знал своих родителей, просто надеялись... они все знали, что война закончилась, и сейчас всех их разберут по домам... И тут мне говорят, сходите в детский дом на ул. Юго-Западной, 6, на железнодорожной станции Козырево, там одни сиротки остались, остальных уже куда-то определили и дали мне адрес.

И я пошла. Зашла. Вокруг тихо, никого нет. Дети спали. Может, мне нельзя было ходить по комнатам, где дети спят. Но ведь это -  я, это - мое сердце… Я как открыла дверь, а она там, в углу лежит. Открыла глаза, такие большие, что я… подскочила к ней, говорю: «Доченька…», схватила на руки и тащу в коридор. А она кричит, плачет. Дети проснулись и кричат, поднялся такой шум. Прибежало руководство, стали меня ругать, мол, подумаешь, уезжают в Германии, потом приезжают, потом ищут детей. Они меня прогнали, просто выгнали, мол, смотрите, что вы наделали.

И потом я уже старалась в детский дом через забор подходить смотреть. А она сидела у окна и смотрела. Она меня узнала, хоть ей и было тогда два годика. И после этого все узнали, что я жива, я им сказала, что я скоро заберу ее...


МУЖ

...С фронта от мужа писем не было. Да и после войны не было о нем никаких известий. Мы долго его искали. Когда я немного успокоилась, я пошла в военкомат, откуда призвался мой муж. Никто ничего о нем не знал. Хлопцев с его работы встретила, но они его не видели и ничего не знали... Наконец нам дали справку, что он пропал без вести в августе 1944 года...


СЕСТРА ЛИЗА

...Однажды, когда я работала в поле на хуторе, вдруг все поднялись и посмотрели на дорогу. Я увидела женщину, идущую с ребенком. Обратили на нее внимание потому, что одета она была в тряпье, хромала, в очень тяжелом состоянии... ребенок еле-еле шел... Я как увидела ее - обомлела. Это была моя родная сестра... Сестра, которая осталась в гетто... И вдруг! Лиза Баркан и ее дочь Валечка. Они шли пешком из Минска. Дошли до Ракова, потом пошли на Ивенец... Она искала беженцев, как и она, потому что никто не хотел, чтоб у них останавливались беженцы: то полицаи придут, то председатель деревни, которому должны были сообщать о беженцах... Ей сказали, что в какой- то деревне есть Зося беженка, вот она и шла... И ее надо спасать... Надо накормить, приютить... Но тогда все могут погибнуть. И Лиза погибнет, и ее дочь Валя, такого же возраста, как и моя дочь, и я... предложила свои услуги помочь ей как беженке, чтоб никто ничего не заподозрил. Так и получилось. Полицаи-подхалимы побежали в управление докладывать, что еще одна беженка, может «жидовка», может, нет... Шла она на последнем издыхании, ноги были истерты в крови, босая, нарывы, изголодавшая... Повела ее к себе.

Идем мы в деревню, а я спрашиваю: «Ну ды-к як же, бабка, цябе зваць?». - «Ядзя Шаблоуская...». И как дочку зовут, спрашивала. Говорю: «О, дзяучынка якая скрытная, ловкая». - «Ага, гэта мая Валечка». - «О! Зовут Валечка, значит!». Мою-то Манечку до войны Цилей звали, а ее Валей, так и менять не надо... Пришли в деревню. По дороге соседская девчонка бежит и прямо в глаза заглядывает. Сама красивая такая... шпионила она. Она же и Манечку крестила... Так привела ее к себе. Начала лечить ее травами, чем только можно... Решила пусть поживет недельку, пока на ноги поднимется, а потом... Надо было скрывать, что она моя сестра. А в те дни я уже чувствовала, что меня подозревают, что я не «их», что возможно даже - жидовка.

Лиза практически не могла подняться с кровати. Валечка бегает по комнатам и громко так и картаво поет: «Ленин, Ленин, дорогой, ты лежишь в земле сырой...». И к двери бежит, а там вдруг Гэлька! Она все время лазила к нам на второй этаж подслушивать. Это у нее возникли первые подозрения, что мы сестры. А я ей по-белорусски: «Якия ж сестры?! Я – Матусевич, а она – Шаблоуская!». Так та ругается, доказывает...А в тот день я блины расчынила, спекла, покормила. А у нее от голода – рвоты! Опачкала всю хату. Так я к богатой бабе одной побежала кислого молока просить, чтоб отпаивать сестру. А Валечка все по хате бегает, словно и ничего не случилось... Побыла у меня Лиза пару дней, а деревня гудит: «Жидоука!». А у Гэльки подруга была, только они как хлопца не поделили, так враждовать стали. Ее тоже Гэля звали, была она бедная, но очень честная и справедливая. От переживания, что от нее хлопец ушел, у нее падучая случилась. Пришла я к ней как-то, а она и говорит: «Пани Зося, а ты ведаешь, што Гэлька Тагаиха кажа, што ты жидоука?». Так и сказала. А я как будто не замечала, встала, молитву прочитала, перекрестилась на икону, что в углу висела, говорю: «Ну што ты, Гэлька, як яна могла такое сказать!». Прибежала к себе: «Любачка мая, Ядзенька! Надо тебе уходить»...

Положила ее в больницу в Ивенце, в четырех километрах. Больных там не кормили, надо было носить из дома. Валечка была с ней в больнице. Бегала везде, ее и подкармливали. Лиза все время лежала лицом к стене, чтоб никто в ней еврейку не признал. От нервозности и страха она начала заикаться. Лечили ее хорошо. Врачи там были поляками. Помню, я в эти дни мешок бобов заработала. Наварю горшочек и к ней в больницу. Надо было пройти через полицаев. Так я подсуну ей горшочек и быстрее удирать... Лиза была очень красивая. Личико круглое, нос курносый, волосы вьющиеся. До войны никто нас сестрами не признавал, а тут вдруг «сестры» и все! Я и боялась в больнице оставаться даже минуту. У Лизы зажила голова, прошли нарывы, исчезли отеки, она хорошо отдохнула, и выписалась. И Лиза решила уйти. Я дала ей часы мужа моего Зямы, пару простыней, еды, еще что-то, сверток сделала, чтоб видно было, что она с вещами, и тайно провела ее на околицу. Куда идти? Все знали, что в лесах партизаны, а где конкретно? Поводыря то нет... Пришлось идти наугад. Попрощались, поцеловались, и пошли они...

... А назавтра вся деревня бежит ко мне: «Ой, гэта ж тваю Ядзю, сястру тваю забили!». - «Якую сястру?». Слух, что мы сестры уже всю деревню обошел... «Якую? Ну, гэту бабу с дзитем, шо з Минска у цябе была!». - «Хто ж такую бабу мог расстрелять?», кажу. Было это, наверное, зимой 1942 года. Мне потом объяснили, что предатели переодевались и шли в лес, будто идут к партизанам, а потом предавали их. И вышел приказ, чтобы тех, кто пришел из Минска, в партизаны не брать. А Лиза в лес пошла и попала в партизанскую засаду. Ее остановили. Кто и что? А она запинается, не может слова сказать. Они решили, что она – шпионка, велели ей пальто снять и расстреляли. Сделал это человек по фамилии Кузнецов. В деревне его знали. Он был из тех мест. Был парубком, а потом удрал в лес, а с ним еще два парубка. Валечку партизаны привезли на хутор Боровиковщина. А там немцы. Немцам сказали, что партизаны бабу убили, а ребенок остался. Ну, раз партизаны кого-то расстреляли, значит, это был «их» человек. Собрали немцы обоз на Минск, Валечку на подводу посадили и повезли. По дороге немец спрашивает: «Писяць хочешь?». Остановили подвозу, взяли ее на руки, расстелили на снегу какой-то кожух... Внимательно очень. В Минске немцы отдали Валечку в детский дом. Потом я каждый день вспоминала Лизу и Валечку...

...Кто знает, может, было бы и лучше, если бы мы с ней разминулись, если бы она на другую дорогу повернула... Может, она бы жива осталась...

...О том, что было в Минске, Лиза не рассказывала. Узнала я только, что на Суражском рынке ее узнала какая-то женщина и выдала. Ее забрали в тюрьму. Были ли у нее документы, я не знаю. Но однажды, когда они были во дворе тюрьмы, ворота оказались открыты, она с Валечкой тихонько бочком, бочком и вышли за ворота и убежали...

...После войны, когда я определила Манечку в детский дом, я узнала в том самом детском доме в одной из девочек Валечку! Когда я приходила туда, навещала и подкармливала обеих. Они вместе прибегали ко мне домой – валенки мокрые, сами мокрые, обсушу их, накормлю – и обратно в детский дом бегут. Она была Шабловской Валей, без отчества. Иногда писали «Ивановна», иногда «Петровна». Но один раз я пришла, а ее уже забрал отец, и она теперь Перельман Валентина Борисовна....

...Нашли мы Валю уже через много лет. Поиски начались в 1965-66 годах. Мы написали в детский дом, где она была, но там нас направили в училище механизации сельского хозяйства. А оттуда на Целину в совхоз «Бурлинский». А из совхоза пришло: уехала в «Кустанай». А в адресном бюро в Кустанае ответ: «Нет такой». Но нам написали, что она вышла замуж, поменяла фамилию и живет в Павлодаре. На наш запрос в адресное бюро Павлодара, мы получили ее адрес. Так мы ее нашли! Она уже была замужем, она имела двух сыновей. Теперь она была - Сахарова, белоруска по паспорту. Валечка рассказала, что письмо из Минска застало их во время переезда. Они с мужем Николаем только получили квартиру. Муж поехал в общежитие за оставшимися вещами, а когда вернулся, сказал: «Тебе письмо. Если бы пришло позже – пропало бы». - «Письмо? Из Минска? От кого? Отец в Куйбышеве...». А летом 1969 года она с мужем приехала в Минск...

...Валя вспоминала детский дом. Рассказывала, что к ним ходили офицеры. Таскали детей и брали кровь. Воспитательница детского дома рассказывала, что когда Советские войска вошли в Минск, было много взрывов. Танки и грохот. И в детском доме тоже. Дети побежали, много падало на землю. Осколки вокруг, и Валя упала с осколком в ногу... После войны, осенью, отец забрал ее из детского дома, когда вернулся из эвакуации после войны.  Пришел с механической игрушкой – курочкой, которая прыгает и клюет. Он привез целый чемодан красных помидор и яблок. Он дал ей свою фамилию – Перельман. Он женился, а у жены были свои дети, и Валечка мешала. Она часто сбегала от мачехи обратно в детский дом. Отец возвращал ее домой, но все повторялось. Отец работал водителям у какого-то начальника. Но Валя опять попала в специальный детский дом в гор. Молчедь, Барановической области, после того как у отца на работе произошла какая-то неприятная история не по его вине, но обвинили его и посадили. Но после смерти Сталина его реабилитировали.

Сейчас она - Сахарова Валентина Борисовна. Она рада, что нашла свою родню, национальность, рада, что узнала кто она. Она всю жизнь думала, что она безродная, у нее из-за этого был комплекс неполноценности... она даже понятия не имела, что есть такая национальность - евреи... и она принадлежит им...


СЕСТРА МАРИЯ

...Сестра Мария до 1939г. жила в Борисове у сестры Любы. Там же в 1934 г. закончила курсы медсестер, и будучи военнообязанной, должна была уйти на фронт с началом войны. Но она осталась. Она была нашей опорой, поскольку была самой молодой, работающей и незамужней. Когда мы беженцами дошли до Смолевичей, она увидела машину с ранеными солдатами и попросила водителя взять ее с собой. Ей отказали, потому что места в машине не было. Но она была очень упорной, повисла сзади на машине и уехала с ними. Она кричала издали, чтоб меня тоже взяли, но я с детьми, а там военная машина... Она вернулась к нам только в 1948 году. Вернулась с орденами. Служила она в Австрии в военно-полевом госпитале, в Вене на военном аэродроме, дошла до Берлина... Потом их военную часть направили освобождать Прибалтику, поэтому она вернулась только в 1948 году, а не в 1945. Она рассказала, что в газетах писали, что в Белоруссии никто из евреев не выжил. И она решила ехать жить на юг с подругой, врачом из медсанбата, с которой она прошла всю войну. Но, проезжая мимо Минска, она сошла из поезда, чтобы забронировать билет на следующий. Так у нее было время зайти на свою довоенную квартиру. Мария хотела попытаться хоть что-нибудь узнать про свою семью. Мы жили на Червенском Тракте, 41, сейчас это ул. Маяковского, угловой домик барачного типа, который мы снимали до войны жили. Там нас не оказалось. Там жили полицаи, и она пошла в дом сестры. Возле дома был Червенский рынок, где торговали цыгане, продавали лошадей. Сам дом был полуразваленный с разбитыми покосившимися окнами, и она решила, что там тоже живут цыгане. Но интуиция подсказала ей идти дальше, и она прошла на двор. Дошла до нашей квартиры. Дверь всегда была открыта, от бомбежки фундамент осел и окна были так низко, что мы через них ходили, как через дверь. Она зашла в дом и увидела нас...


БРАТЬЯ

...Братья были на фронте. Семен пропал без вести. Один только Израиль вернулся с фронта. Но он был контуженный, такой нервный, больной, ненормальный и вскоре умер…


СЕСТРЫ

...Люба в 1939 г. с семьей вернулись жить в Борисов и работала на спичечной фабрике. Они погибли в Борисовском гетто.

Сестра Хая с семьей погибла в Минском гетто…


ЗАКЛЮЧЕНИЕ

...Я сказала Гитлеру: «Ты моих детей не тронешь!». Так и вышло. Во-первых, боженька был со мной. Он вел меня всю дорогу и показывал куда идти. Второе дело - моя интуиция, что дочка жива. И это все вселяло в меня надежду, что и я должна выжить. Пока я не приехала в Израиль, у меня не было возможности поддерживать еврейские традиции. Я работала как ишак, день и ночь, по полторы-две смены. У меня не было в голове, когда суббота, когда воскресенье. Только здесь... Я всегда вспоминаю военное время. Всегда как я ложусь спать все у меня в глазах, все, что у меня было. Когда я ехала домой, я считала, что во всем мире я осталась одна еврейка... Я не представляла, что кто-то еще может жить остаться... Я жалею, что я не взяла адреса той моей немки пани Фройтак. Ее уже давно нет, она была пожилая...

...Так я пережила катастрофу. Уже прошло более 50 лет. Теперь у меня 5 внуков и 3 правнука. У меня даже старший правнук Рома просит рассказать о войне, я ему рассказываю, но ему трудно понять, ему всего 8 лет. Что я могу сказать своим детям и внукам? Они знают всю мою жизнь. Израиль очень тяжелая страна. Эта жара, она отняла у меня все здоровье, сердце мое. Но что им сказать помимо хорошего? Я для них живу, считаю дни до пенсии, чтоб им помогать. Желаю им жить 120 лет, и чтоб войны не знали. А правнуки... они вообще золотые, им все будущее... Спасибо, тода раба.


ГУРЕВИЧ СОФЬЯ СЕМЕНОВНА, урожденная Баркан, д. р. 20.11.1914

 
 
Яндекс.Метрика