Я знала Казинца
Людмила
ГРИГОРЬЕВА (Минск)
Я познакомилась с семьей Казинца в 1939 году, когда тот попал в Минск. Министерство нефтяной промышленности направило его в Западную Белоруссию в систему Главнефтесбыта, где управляющим работал мой муж. В тот день, когда Исай впервые появился в конторе нефтесбыта, его встретила одна сотрудница: «О, Валерка, это ты!», – оказывается, они вместе учились в нефтяном училище.
Перед тем как приступить к работе, Казинцу нужно было пройти стажировку на Минской нефтебазе, которая располагалась на ул.Толстого. Остановиться ему было негде, и муж, которому Казинец очень понравился, предложил пожить у нас. Мы быстро подружились.
Это был молодой, красивый, прекрасно сложенный мужчина. Он занимался тяжелой атлетикой, и у него были широкие плечи (у меня сохранилась подлинная фотография тех лет). Волнистые волосы, темный шатен, карие глаза – добрые, но очень цепкие. Прекрасно танцевал, музицировал на многих музыкальных инструментах, пел. Ему и 30 лет не было. Знал семь иностранных языков, и это несмотря на то, что до войны языкам не очень уделяли внимание. Это был очень талантливый человек, подвижный, активный, всеобщий любимец.
От него мы узнали некоторые подробности его биографии. Его отец был профессиональным революционером, членом партии большевиков с 1914 г. В гражданскую войну он возглавлял партизанский отряд на Украине, но в 1919 г. его отряд был окружен белогвардейцами. Его, комиссара и еще одного партизана ранило. Они уползли в рожь, но там их настигли и порубали шашками.
У матери Анны Исаевны было пятеро детей: три сына и две дочери. Исай был третьим ребенком. Он родился 24 января 1910 г. После гибели отца трех детей товарищи по партии устроили в детский дом. Исая кто-то первым назвал Валериком, и это имя за ним закрепилось. Позднее он поступил в саратовское нефтяное улилище, а потом заочно и в Нефтяной институт, который закончил в 1940 г.
Казинец прожил у нас около 4х месяцев, стал как родной, но потом получил назначение в Белосток. Там работал главным инженером нефтесбыта, избрали его и секретарем партийной организации. Он был душой коллектива. Дочь и жена приехали к нему уже за 17 дней до начала войны. Исай успел отправить свою семью и семьи сослуживцев на Восток, а сам взорвал нефтебазу и ушел пешком в сторону Минска.
Путь был не близкий. С ним шли еще двое: Сережа Благоразумов и инженер Вячеслав Юрыгин. Слава в пути погиб, и Исай взял себе его документы.
Кроме меня, моего мужа и сотрудника Главнефтесбыта Вадика Никифорова никто не знал до войны, что Казинец – еврей. В Минске он уже жил под другой фамилией.
До войны я работала врачом-педиатром в Облздраве. Разрешение уходить из города мы получили лишь в полночь с 25 на 26 июня. Выдали всем по 5 рублей и отпустили. Мне дана команда: эвакуировать детей. А на чем? Ни транспорта, ни начальников. Все нас бросили. Когда начались бомбежки, мы сидели почти взаперти в помещении облздрава (угол Ленинской и Карла Маркса), покидать рабочее место запрещено. В этом же доме жил П.Пономаренко. 23 июня мы осмелились выйти на улицу. Рядом с домом стояла грузовая машина, на которую грузили велосипед, патефон, фикус. Но были воспитаны, что вопросов не задавали: считалось, что раз что-то происходит, то так и положено.
Надо уходить из города. Ночь, Минск в огне. Я – домой. Квартира наша на третьем этаже дома на углу Карла Маркса и Володарского сгорела. Где муж, где дочь – неизвестно. Дочь нашла с нянькой в детском саду. Все, что у меня было, это платок, наброшенный на плечи. Этим платком я привязала дочь к себе и пошла на Московское шоссе. Бомбежки, стрельба. Шоссе забито людьми, отступающими войсками. Дошли до Смолевич, и – все: путь дальше отрезал немецкий десант.
Немцы разворачивают эту огромную толпу назад, в сторону Минска. Люди идут по шоссе, немцы – эскорт по бокам и сзади. Дошли до Уручья. Здесь нас стали делить. Офицер? Еврей? Коммунист? Вещи отбирались. У меня – ничего, кроме дочери за спиной. Тут же расстреливали и тут же на деревьях вешали. Потом им это надоело, и нас впустили в город, который немцы взяли без боя.
От квартиры нашей остались только одни стены. В подъезде надпись на стене: «Где вы? Я – в Минске, ул. Берсона, 12. Валерий».
Мужа я нашла в сарае. Выходить ему на улицу было нельзя, и на встречу с Казинцом отправилась я. Дом был почти рядом с Домом правительства. Исая встречаю прямо на улице.
– Ой, Валерий! – бросилась к нему радостно.
– Тише, тише! Я – Славка.
Я отвела его к мужу, в сарай. Там посовещались, решили собрать нефтяников, встретиться с ними, объединить. К 7 июля такая группа была создана. Исай Казинец (кличка «Славка») – во главе. А потом было избрание подпольного горкома. Произошло это в доме по адресу Червенский тракт, 74. Лидер – Казинец.
Основной задачей, которую мы ставили перед собой в те, первые дни, была – найти руководящее ядро подполья, которое, мы были убеждены, осталось в городе. Поисками занялись Казинец и мой муж. Одновременно создавались подпольные группы. К августу их уже насчитывалось 18, в том числе 12 партийных и 6 комсомольских. Но разыскать партийного лидера, которого оставили в Минске для организации сопротивления, так и не удалось.
И вот в сентябре 1941 г. на ул. Проводной, дом 24, на квартире Каминских была назначена встреча руководителей всех групп, включая группу из Минского района. На подходах сидели караульные, следили за обстановкой. Купили семечки, лузгали. На столе – патефон: у хозяйки – день рождения. На столе – картошка, в стаканах – вода, чуть подкрашенная.
Собралось 23 человека. Говорили об ужасах оккупации. В Дроздах – лагерь военнопленных. На 1 июля там было более 30 тысяч заключенных. Они находились без воды, без пищи. В ранах заводились черви, была завшивленность. Начались массовые инфекции. Больных немцы по 300-400 человек обливали нефтью и живьем сжигали – боялись эпидемий.
В ночь на 6 ноября 1941 г. в гетто произошел первый страшный погром. Меня послали узнать, кто из подпольщиков остался жив. Когда я оказалась за колючей проволокой, то шла не по лужам воды, а по лужам крови. Люди прятались в погребах. На улицах валялись расчлененные трупы. Не помню страшнее зрелища. А еще запомнилось, как оставшиеся в живых тащили с мертвых вещи.
Был уже лагерь в Малом Тростенце, где потом устроили крематорий. Там тоже были собраны евреи. Однажды оттуда вывели около 1000 человек, в том числе детей и стариков, потому что в бараках вспыхнула эпидемия. Узников заставили рыть ямы, углублять траншеи, оставшиеся после воинской части еще с довоенных времен. А потом на толпу заключенных – женщин, стариков, детей – пустили тракторы и танки, и начали давить. Я – очевидец. Мы пришли туда после побоища. Оторванные головы, разбросанные кишки, руки, ноги.
На Луговой, 5 (сейчас дом №34) собралось совещание. В комнате – 21 человек. Совещание проводил Казинец. Избрали ГПК (Городской партийный комитет). Первым назвали Славку, вторым – «Китай» (Григорьев), третьим – «Жука» (Семенов). В комнату вбежала Мария Пилипушко, врач:
– На улице немецкие танкетки!
Все заволновались. Славка говорит:
– Спокойно. Бюро избрано. Секретаря мы изберем сами. Соберемся отдельно. А сейчас расходимся по одному.
Сам с Григорьевым вышел последним.
В декабре Казинец был избран секретарем. Произошло это на явочной квартире по адресу Чкалова, 6. В подполье это был всеобщий любимец: очень внимательный, общительный, со всеми находил общий язык. Все откликались на его просьбы.
Когда начались провалы, мы и не подозревали, что это дело рук провокаторов. Узнали об этом только после войны. Я – единственный свидетель ареста Казинца.
Я шла на встречу с ним. Место встречи – у Суражского рынка. Казинец должен был придти вместе Ревинской. Мы встретились, прошли рынок, вышли на Фабрициуса. Там – одни развалины. Казинец шел впереди, за ним на некотором расстоянии Леля Ревинская, я - замыкающая.
– Славка, давай я пойду впереди. Потом Леля, а потом уже ты.
– А ты знаешь, куда идти?
– Нет, не знаю. Ты будешь командовать.
И тут обычно такой тактичный Славик резко поворачивается ко мне и говорит:
– Что ты тут раскомандовалась?! В конце концов, кто из нас секретарь?
Потом, уже после войны, приходила на эту Кооперативную улицу. Удивилась, что она такая узкая, невзрачная. А в тот день она мне запомнилась широкой, большой. Подходим к дому с двумя подъездами и воротами во двор. Это – цель. Там нас должны ждать 9 человек. Им надо было объяснить, как уходить из города, как найти партизанский отряд.
– Иду я. Ты, Леля, шагов через десять. Третий – еще дальше!
Славка открывает дверь. За ней – чулан. Славка входит в него, и тут вдруг из комнаты открывается дверь, двое хватают Славку и втаскивают к себе. Леля была уже почти на крыльце. Дверь перед ней захлопнулась. Я еще даже и не сообразила сразу, что произошло. Пошла автоматически прямо к воротам.
Несколько часов, до наступления комендантского часа, ходила по городу, все проверялась, нет ли за мной хвоста. Потом явилась на явочную квартиру. По моему виду все поняли, что произошло несчастье.
Я знаю, что Славка прошел через невероятные пытки. Я сама прошла через них позднее. Он никого не выдал.
Повесили его в начале мая сорок второго года в скверике у Белорусского театра. Меня послали опознать его. Там висело несколько человек. Славкина виселица была на центральной аллее. Я подошла. Кругом шпики, наблюдают, кто как реагирует.
Одна нога у Славика была вывернута, на плечах коричневая велюровая толстовка. Левый глаз был выдавлен.
Сколько могла, постояла. После войны долго переписывалась с близкими Славика.
Мы не были одеты, обуты, не были вооружены, были голодны. Но были такими патриотами, что шли на все.
Я тоже прошла через пытки в гестапо. Познала, такое «маникюр», когда под все ногти одновременно втыкаются иголки. Но, оказывается, и это можно вытерпеть. Познала, что такое электрический стул, когда сажают, привязывают руки, ноги, под язык кладут пластинку кладут… Все это я еще помню, вот как начинает трясти, этого уже не помню. Много лет прошло, а я до сих пор за электрический утюг не могу взяться: меня трясти начинает. Но самое страшное – карцер: ты сидишь привязанный, а на голову, в одно и то же место, капля воды капает. Можно с ума сойти.
Двое с половиной суток я провела в камере смертников. А почему осталась в живых, узнала лишь в 1962 году: меня выкупил профессор Клумов. Я осталась жива, а он погиб.
Меня, конечно, не выпустили. Я попала в концлагерь. Он размещался на ул. Широкой (ныне Куйбышева). На этом месте теперь спорткомплекс завода «Горизонт». В лагере убивали, вешали, закапывали живьем, увозили из лагеря в Тростенец. Меня везли туда в душегубке, но газ почему-то не пошел. Думала, везут вешать. Двери открылись, вижу – лагерь. Еще двое мужчин были в машине. Мы были настолько истерзаны, что не могли даже сами слезть на землю. Подбежал комендант, вышвырнул из машины, не дал подняться с земли, стал избивать плеткой (такой же пользовались в гестапо). Плетка: бычий хвост, на конце свинчатка. Сразу пошла кровь. Мы ползли по снегу. А в одном из бараков работала бригада из гетто (бараки – бывшие конюшни).
Я прошла четыре лагеря, воевала на территории Франции, получила 19 ранений. «Боевым крестом» меня награждал сам Шарль де Голль. Дочь я нашла в 1945 г. Все родные мужа погибли в Ленинграде во время блокады.
Двадцать лет заслуг Казинца не признавали. Потом признали, дали Героя, улицу его именем назвали. А теперь опять волна пошла: оказывается, не было Казинца, а был Ковалев. Создано «новое» подполье во главе с Ковалевым. Я знала Ковалева, но он был во втором составе. Он тоже погиб. Это все старается группа историков во главе с Залесским. Меня они боятся, хотят поставить вопрос на бюро ЦК, но так, чтобы я туда не попала.
Не понимаю, как можно порочить имена тех, памяти которых мы все должны поклоняться…
Григорьева Людмила Михайловна
Запись выступления на общем собрании Минского объединения еврейской культуры осенью 1989 г.
Расшифровка и редактирование Я.Басина