Во мраке девятого вала

 

          Владимир МЕХОВ (Минск)

 

Без малого шестьдесят лет минуло со времени одна за другой прокатившихся по СССР государственных антисемитских кампаний, памятное о которых разбередила во мне эта книга – изданный в Москве сборник документов “Сталин и космополитизм. 1945 – 1953”. Без малого шестьдесят! Чему же удивляться, если люди, бывшие тогда детьми или вообще еще не родившиеся, допускают сегодня в пишущемся ими о тех событиях досадные ляпы.

Не мог я не поморщиться, натолкнувшись, например, в опубликованном в московской “Новой газете” по случаю кончины Александра Борщаговского прощальном слове Олега Хлебникова, признанного в литературных кругах поэта и заместителя главного редактора этого издания, на заявленное в публикации, что книга ушедшего маститого писателя “Обвиняется кровь”— цитирую – “посвящена разгрому накануне (выделено мной – В.М.) войны Еврейского антифашистского комитета”. И далее, что ему, Хлебникову , повезло услышать в авторском чтении написанную Борщаговским пьесу “Король и Шут”— про Михоэлса и Зюскинда {выделено опять мной – В.М.}.

Бог мой, подумалось, ведь статью перед выходом ее в свет, конечно же, читало немало редакционного люда – корректоры, литературные сотрудники, дежурившие по номеру, наверняка, главный редактор. И ни у кого у работающих в претендующей на внимание высоколобого читателя газете из памяти не выплыло, что Еврейский антифашистский комитет подвергся разгрому не перед, а после Отечественной войны, что он и создан был властью в войну из диктовавшихся тяжестью войны прагматических соображений. Никто не сказал автору, что Шута в знаменитом спектакле, где королем Лиром был Михоэлс, играл не некий Зюскинд, а ближайший соратник Михоэлса в руководимом им театре, замечательный актер Вениамин Зускин.

Опять-таки как было не подосадовать, читая в газете “Авив” в статье Якова Басина, годы и годы исследующего обстоятельства убийства великого Михоэлса, будто сексот ведомства госбезопасности, театральный критик Голубов, сопровождавший Соломона Михайловича в том трагически закончившемся приезде в Минск и вместе с ним, дабы тайна была сохранена, убитый, родился здесь в Минске и здесь же закончил институт инженеров железнодорожного транспорта. Да никогда в Минске такого вуза не было! В железнодорожном институте Голубов учился в Ленинграде. И родился он не в Минске, а в Витебске.

Или еще пример. В изданной в Минске книге “Евреи. По страницам истории”, составленной С.Асиновским и Э.Иоффе, натыкаюсь на упорное именование того же Голубова Голубевым, на искажение фамилий деятелей еврейской культуры Белоруссии: Вольпина названа Вольниной, Треппель – Тренелем, Березкин – Березиным.

Впрочем, недостаточная в этом отношении ответственность встречается и в пишущемся о тех гнусных кампаниях авторами постарше, видевшими их разгул собственными глазами. Приятель мой еще с далекой студенческой поры, ныне живущий в Латвии писатель Леонид Коваль в связи со своим 80-летием напечатал в чтимой мною “Мишпохе” мемуарные записки, где повествует и о будоражившим Белорусский университет на пике так называемой “борьбы с космополитизмом “. Рассказывает, в частности, о третировании и последовавшем изгнании из университета глубоко уважавшегося студентами преподавателя, крупного фольклориста и знатока древней русской литературы Льва Григорьевича Барага. Только называет Барага Бараком – дал доценту, чьи лекции слушал, фамилию израильского генерала и политического деятеля. А добрейшего Марка Соломоновича Зерницкого переиначил в Макса Соломоновича и повысил в должности, назвав деканом факультета, хотя был тот лишь заведующим отделением журналистики, входившем тогда в состав филологического факультета.

Даже сам Александр Михайлович Борщаговский, один из главных обвиняемых в ходе распинания отнесенных к космополитической нечисти, в своей пронзительной книге “Записки баловня судьбы» - о пережитом и помнившемся в связи с тем распинанием - местами недостоверен. Я понял: это из названной книги взято было Басиным ошибочное про Голубова. На ложной посылке, что тот родился и постигал железнодорожную инженерию в Минске, основано здесь логическое построение, почему именно Голубову определено было по злодейскому замыслу сопровождать сюда Михоэлса. О мастерах театра имени Янки Купалы Броварской и Рахленко говорится, что были те артистами еврейского театра. Доверчиво приводится сообщенное автору книги знакомой актрисой, будто – цитирую – «в шесть утра по коридору гостиницы бегал Рахленко и кричал: “Соломона Михайловича убили!”». Я имел честь быть неплохо знакомым с Леонидом Григорьевичем Рахленко, знал его натуру и заверяю: подобного в действительности происходить не могло.

Из обнародованного в сборнике “Сталин и космополитизм. 1945 – 1953” панорамируется тягостное и мрачное. То, как затевались и раскручивались масштабные пакостные деяния. Кто в кабинетах, обслуживающих правящий в стране ареопаг, был особенно рьяным в выполнении тех пакостных деяний. Как вчерашние единомышленники, подельники в мерзком, что называется, топили друг друга, учуяв малейшее изменение конъюнктуры. И всё это предстаёт не из помнящегося кому-то лучше, кому-то хуже, а из документов, поднятых для опубликования в малодоступных прежде для исследователей, либо вовсе сверхсекретных хранилищах. То есть свидетельствует подлинное.

Судьба так сложилась, что начало особо яростного противокосмополитического громовержения застало меня, четверокурсника университета, на практике в редакции газеты “Звязда’. Именно в том отделе критики и библиографии, в обязанности которого входила подготовка материалов соответствующей тематики. Заведовал отделом Яков Герцович, крепкий журналист, к тому времени проявивший себя боевитым литературным критиком, принятый в Союз писателей. Ему и поручено было после появления 28 января 1949 года в “Правде”, главной тогда газете страны, печально знаменитой редакционной статьи “Об одной антипатриотической группе театральных критиков” – сигнала идеологическим службам подниматься в наступление во исполнение задуманной в верхах операции -- написать статью аналогичной направленности на, так сказать, местном фактаже. Одновременно такого характера статья подготовлена была в редакции “Советской Белоруссии”.
Там ее писал тогдашний заведующий отделом культуры, человек, знакомый мне с детства, поскольку работал и приятельствовал с моим отцом, Фаддей Иоффе.

Персоны для разоблачительного отстрела в статьях были намечены в высшей руководящей инстанции республики - Центральном Комитете партии: режиссер купаловского театра Лев Литвинов {в скобках давалась фамилия, с которой он родился, Гуревич – чтобы не возникало сомнения, какого он происхождения}, недавний художественный руководитель еще не ликвидированного республиканского Еврейского театра Виктор Головчинер, театральный критик Михаил Модель – все евреи. И когда статьи были, что называется, доведены до кондиции, получили “добро “ в ЦК, там ли подметили, в самих ли редакциях сообразили, что еврейские фамилии авторов статей не очень к месту под этими бомбами. В “Звяздзе” ограничились добавлением к Герцовичу соавтором Пузикова, заведывавшего в редакции отделом пропаганды. В “Советской Белоруссии” авторство Иоффе просто не указали, поставили под статьей подпись Ал. Романова, ответственного редактора газеты (будущего цензурно-бдительного председателя Госкино СССР).

Но когда бомбы взорвались, взрывом накрыло и самих подневольных бедолаг-бомбоизготовителей. Через считанные дни после опубликования статей в бурно разрастающемся числе обвиняемых в космополитизме очутились и Герцович с Иоффе. А еще через считанные дни в Минске взорвалась бомба другого рода, потрясшая журналистскую и литературную братию,-- непосредственно за рабочим столом в редакции Герцович пальнул в себя из револьвера. Метил в сердце, прострелил легкое. Не знаю, так ли это на самом деле, но, насколько помнится из рассказывавшегося звездовцами, по выздоровлении исключен он был из партии не за вешавшееся на него до случившегося, а за хранение привезенного с фронта оружия.

Следует отметить, редкие партийные функционеры публично признавали юдофобское содержание развернувшейся кампании. Как пример такого неодобренного вышестоящими откровенничанья, в сборнике приводится произнесенное на партактиве в подмосковном Подольске заместителем заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП{б} профессором Головенченко: “Вот мы говорим – космополитизм. А что это такое, если сказать по-простому, по-рабочему? Это значит, что всякие мойши и абрамы захотели занять наши места!” Ретивый сверх меры, Головенченко на сверхретивости, как говорится, и погорел. В очередной раз выступая где-то с погромным черносотенным докладом, перебрал: заявил, что уже разоблачен и арестован враг народа, космополит номер один Эренбург. Увы, выдал за действительное лишь желаемое. И поплатился. Эренбург еще нужен был Сталину – в стране не было равного Илье Григорьевичу по умению просоветски убеждать Запад.
По письму писателя вождю с вопросом, как он, Эренбург, должен понимать заявленное цековским чином, тот был из аппарата ЦК уволен. Где-то я читал, что потрясенного увольнением Головенченко вынесли из здания, кабинетом в котором так дорожил, на носилках. Урок другим подобным ему: не распускай язык лишне! Ведь сам “отец народов”, инициировавший постыдное борение, счев дело сделанным, остановил его – фарисейски укорил созванных на совещание редакторов газет и журналов: “Товарищи, раскрытие литературных псевдонимов недопустимо – это пахнет антисемитизмом…”

Заведующим отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП{б} в месяцы , когда бушевал девятый вал кампании, и значит практическим руководителем ее проведения, ее многообразия и повсеместности был Шепилов. Львиная доля документов, включенных в объемный, более семисот страниц, сборник, или подписана им, или была переправлена ему для рассмотрения, или имела еще какую-либо причастность его к ним. Проекты постановлений Политбюро и Секретариата ЦК.

Проживший долгую, полную крутых перепадов жизнь, Дмитрий Трофимович Шепилов, несомненно, был личностью незаурядной. Но был, позволю себе такое определение, человеком-временем.

В мемуарном романе Леонида Зорина “Авансцена” есть посвященные ему страницы. Однажды Зорин увидел в театре имени Вахтангова на спектакле по своей пьесе “Дион” уже порядком лет перед тем свергнутого Хрущевым с номенклатурного Олимпа Шепилова {свергнутого вместе с Молотовым, Маленковым, Кагановичем – поныне не забыто знаменитое “…И примкнувший к ним Шепилов!”}. Сюжетно события пьесы происходят в древнем Риме. Но сатирически нацелена была она тогдашнюю, шестидесятых годов, советскую действительность. И надо было видеть, как яростно, просто истерически рукоплескал исполнителям дерзкой пьесы постаревший, потускневший некогда победоносный сановный красавец Шепилов. А ведь в бытность свою тем, кем был в сорок девятом, безусловно, не разрешил бы ее к постановке.

В десятилетия опалы ему малоприятно было напоминание об участии в когдатошнем инквизиторстве. В книге “Тайная политика Сталина” автор Геннадий Костырченко рассказывает, что, начав работу над книгой, обратился как-то по телефону к уже почти девяностолетнему Шепилову. Попросил о встрече для разговора о кампании против космополитизма. “ А есть ли в этом необходимость? – услышал в ответ. – Ведь Борщаговский в последней книге всё уже рассказал, и довольно точно, об этих событиях”. Имелась в виду книга Борщаговского “Записки баловня судьбы”. Костырченко возразил, что в рассекреченных архивных документах много такого, к чему ранее исследователи, в их числе Борщаговский, не были бы допущены. Благодушие собеседника улетучилось. “Какие еще там документы вы обнаружили?” -- произнес он с металлом в голосе. Во встрече Костырченко было отказано.

На склоне лет Шепилов написал воспоминания. Кампания, разговоров об участии в которой избегал, определяется в них как “омерзительная по своей сущности… во многих случаях принимавшая характер открытого антисемитизма”. И далее: “До сих пор не знаю, как и почему родилась идея этой позорной кампании”. Так тут в правдивость написанного не верится. Неужели настолько слеп был в служебном рвении общавшийся со Ждановым, Маленковым, Сусловым, удостаивавшийся бесед с самим Сталиным идеологический туз?
Неужели только в слепоте административного восторга поставил свою подпись под пространной секретной запиской Маленкову о результатах проверки издательства иностранной литературы, где, помимо многого прочего недопустимого, обнаружилось, что -- кошмар! – “из 730 внештатных работников 480 являются лицами еврейской национальности, в том числе в редакции математической литературы евреев – 27 человек, русских – 10; в редакции литературы права евреев – 14 человек, русских – 7; в редакции литературы по физическим наукам евреев – 42 человека, русских – 33 человека “.

Или, получив от проходимца Сурова, считавшегося до разоблачения в пользовании трудом “литературных негров” видным драматургом, жалкий навет пребывавшего у него в положении такого “негра” сотрудника газеты “Советское искусство” Варшавского, будто обвиненная в космополитизме группа театральных критиков регулярно собиралась в отдельном кабинете ресторана “Арагви” для сообщнической выработки своих антипатриотических действий, написал в очередной отчетной записке Маленкову, что об этих -- цитирую – “сборищах… сообщил т. Абакумову” (если кто не знает, тогдашнему министру госбезопасности).

Или, адресуясь к Ворошилову, тогда заместителю председателя Совета министров СССР, в связи с пересланным в ЦК из курировавшегося тем совминовского отдела письмом музыковеда Мазеля, уволенного из консерватории и института им. Гнесиных, покорно винящегося в идейных ошибках, которые ему инкриминировали, но просящего дать ему возможность продолжать научно-педагогическую деятельность, начертал пренебрежительное заключение: “Считал бы возможным оставить письмо без внимания”.

Впрочем, справедливости ради отметим и то, что когда кампания пошла на спад, Шепилов стал реагировать на аналогичные просьбы помягче. Письменно высказывая Суслову мнение по поводу обращения в ЦК авторитетного литературоведа Тамары Мотылевой, изгнанной из института мировой литературы и исключенной из партии, предложил институтские решения считать обоснованными, но в трудоустройстве Мотылевой всё-таки помочь – пусть министерство просвещения направит ее преподавателем в какой-либо московский педагогический вуз. По жалобе подвергшегося, как тот сформулировал в своем письме, “немыслимому остракизму” литературного критика Осипа Резника счел целесообразным поручить Комитету по делам культурно-просветительных учреждений при Совете министров РСФСР предоставить обратившемуся работу на периферии.

Мне же в связи с вычитанными в сборнике фактами, хоть и нечастыми, но имевшими место, проявления этим номенклатурным вершителем людских судеб относительного либерализма, вспоминается ситуация, рассказывая некогда о которой в белорусском журнале “Полымя”, я назвал поведанное “Аблога”-- по-белорусски “обложение”.

В Минске на университетской кафедре русской литературы, где одной из звезд был упоминавшийся уже доцент Бараг, работал и доцент Иван Васильевич Гуторов. Балагур, хитрюга, пересмешник. Работал по совместительству, возможно, на полставки. Потому что основной для него была работа в аппарате республиканского ЦК партии в ответственной должности заведующего отделом литературы и искусства Управления пропаганды и агитации. По этой должности он был куратором газеты “Лiтаратура i мастацтва”, в штате которой в студенческую пору я несколько лет состоял. Как куратору, редактор газеты, тоже поначалу одновременно занимавший некую должность и в аппарате ЦК, носил ему на согласование – публиковать или не публиковать – многие материалы, И мы, рядовые сотрудники, знали, что вычеркнутое или исправленное что-нибудь в побывавшей в ЦК машинописи красными чернилами – его, Гуторова, редактура. Узнавали его почерк.

Так вот, однажды редактор принес и отдал машинистке печатать выполненную этим почерком красночернильную рукопись. А после перепечатки велел вычитать машинописные страницы мне, Читаю и от читаемого цепенею. В грубейших, оскорбительных выражениях статья обвиняет в космополитизме, в принижении белорусского фольклора, еще в разных несусветных грехах Льва Григорьевича Барага. Фамилии авторов, понимаю, вымышленные – Айвазов и Николаев. Но то, что одной из них запсевдонимился Гуторов было для меня бессомненно: почерк, красные чернила. Годы спустя в появившемся словаре белорусских псевдонимов я наткнулся на подтверждение, что Гуторов неоднократно так подписывался - Айвазовым. А Николаевым в тот раз поименовался редактор газеты Горцев.

Дальше на трагическом фоне началось комедийное. Доцент Гуторов потребовал, чтобы появившаяся в писательской газете статья о неблаговидной деятельности коллеги Барага была обсуждена на заседании кафедры, а еще лучше на общем собрании студентов и преподавателей филологического факультета. Дескать, голос общественности – а именно так аттестовал он статью – не должен оставаться замолчанным. И собрание состоялось. И Гуторов патетически ссылался на написанное Гуторовым, как на горькую истину, открытую неведомым ему правдолюбцем.

Москвичи Мотылева и Резник в поисках защиты поуповали на объективность и порядочность высокого партийного чиновничества, работающего в Москве. Если бы справедливость и защиту в тогдашнем своем положении затеял искать преподававший в Минске Бараг {может, он и пытался это сделать?}, куда бы он адресовался? Естественно, в ЦК КПБ. И, вполне вероятно, заведующему цековским отделом литературы и искусства Гуторову по должности было бы поручено разобраться в жалобе ученого на клевету в статье того же Гуторова и на возмутительные речения о нем опять-таки Гуторова на собрании, статьей инспирированном.

И такие кульбиты выкомаривались в кампанию!

Ее девятый вал поднялся в январе чернопамятного сорок девятого достаточно внезапно. Внезапно, через два месяца и осел. Говорю не про кампанию, а именно про ее девятый вал. Тем, кто не знает, или забыл, что означает это словосочетание, цитирую из “Словаря русского языка” Ожегова: “Девятый вал – самая сильная и бурная волна, по старинным представлениям, роковая для мореплавателей”.

Навешивание ярлыков “космополитов” на представителей интеллигенции за какие-то, чаще мнимые, идеологические прегрешения началось гораздо раньше и еще изрядное время продолжалось. Но в публикуемой в сборнике стенограмме собранного в Москве 29 марта в отделе пропаганды и агитации ЦК совещания редакторов центральных газет и журналов наталкиваемся на недоумение редактора газеты “Труд”. Говоря о главных партийных печатных изданиях, на которые остальные должны были равняться - газетах “Правда”, “Культура и жизнь”, - он озадачен: “То заполняли все страницы, а то, оказывается, нечего сказать о борьбе с космополитизмом, как будто они исчезли, как будто с буржуазным космополитизмом, с проявлениями буржуазной идеологии всё покончено, их носители сразу исчезли, и никаких проявлений космополитизма больше нет”. На что секретарь ЦК Суслов уклончиво ответил, что редакторы вдруг замолчавших по этой теме идеологических рупоров, видимо, хотят “ немножко осмыслить”.

А редактор “Литературной газеты” Ермилов быстрее сориентировался. Согласился с прозвучавшей на совещании руководящей критикой за то, что “в заголовках газеты, в формулировках отдельных статей проскальзывала порой крикливость, ненужная и способная только придать не тот тон всему характеру дела”. Самопобиванием впрочем не спасся от жестокой трепки спустя месяцы тем же отделом пропаганды и агитации и за то в числе другого, что в разгар “борьбы против зловредной деятельности группы космополитов, орудовавших в театральной и литературной критике… “Литературная газета” из одной крайности, когда она широко распахивала свои страницы для людей, извращающих явления нашей литературы, шарахнулась в другую крайность – крикливость, огульное охаивание оптом и в розницу “. Что именно в заоблачных высях власти чуть изменило направление ветра, бог весть!

Непризнаваемый официально государственный антисемитизм не ослабел. О том, что Михоэлс не многоуважаемый деятель советского искусства, а презренный глава еврейских националистов, мир будет оповещен не сразу после гибели в Минске, а почти через четыре года, когда узнает о раскрытии доблестными чекистами преступного заговора “убийц в белых халатах”, кремлевских врачей, в основном, евреев. Но уже на исходе сорок восьмого постановлением Политбюро ЦК Полина Жемчужина, жена Молотова, исключается из партии и вскоре арестовывается не в последнюю очередь по причине, что “участвовала в похоронах руководителя еврейских националистов Михоэлса”. Что были то пышные государственные похороны и на панихиде взволнованно выступали Александр Фадеев, художественный руководитель Малого театра Константин Зубов, другие известные стране люди, во внимание не бралось.
Следователи министерства госбезопасности уже пытают репрессированных активистов и сотрудников разгромленного Еврейского антифашистского комитета, выбивая из них подтверждение инкриминируемому.

Сын ближайшего к Сталину клеврета Андрея Жданова Юрий Жданов, в то время заведующий сектором науки отдела пропаганды и агитации ЦК ВКП{б}, судя по направленной им 23 сентября 1950 года докладной записке Суслову, просто потрясен обилием евреев в научных институтах Академии наук (“В отделе теоретической физики, руководимом акад. Ландау, все руководящие научные сотрудники евреи, беспартийные”, “Все теоретические отделы физических и физико-химических институтов укомплектованы… представителями еврейской национальности”).

Однако всё это творилось негласно, на газетные страницы не выплескивалось, повестками дня собраний-митингов с истерическими речами и едва ли не требующими крови резолюциями не становилось. Посему самой высокой и бурной волны антисемитизма на бескрайних просторах СССР не вызывало. Временем очередного девятого вала этой напасти стали январь – март 1953-го, когда население советской сверхдержавы было взвинчено подлым, провоцирующим эксцессы вплоть до погромов газетным и митинговым бредом о врачах-убийцах. Но это уже для другого, специального, а не пишущегося мной сейчас, эссе.

Из сюжетов же первого девятого вала, разбуженных в памяти знакомством со сборником документов “Сталин и космополитизм. 1945 – 1953”, хочется привести еще один.

Композитор Генрих Вагнер, с которым были у меня многолетние товарищеские отношения, рассказал как-то, что, будучи в разгар противокосмополитической кампании студентом консерватории, на собрании, где клеймили отданных молоху кампании работников культуры, в их числе консерваторских преподавателей, он по молодости не удержался, задал докладчику – секретарю горкома партии – едкий вопрос, сколько космополитов по горкомовской разнарядке консерватория должна поставить. Докладчик раздраженно бросил в ответ что-то злобное, но невнятное.

А был Генрих женат на Татьяне Алексеевой, дочери выдающейся купаловской актрисы Лидии Ивановны Ржецкой. И вот через день–два идет Лидия Ивановна по центральному минскому проспекту, называвшемуся тогда проспектом Сталина, и возле нее прижимается к тротуару, останавливается шикарный “ЗИС” – в те годы лучшая в СССР марка легкового автомобиля. Из машины выходит, подходит к ней толстенький Цанава, министр госбезопасности Белоруссии. И этот человек, при упоминании имени которого в республике поеживались, усмехаясь, говорит похолодевшей женщине, чтобы объяснила зятю, какие вопросы можно задавать секретарю горкома, а какие не стоит. Состояние Лидии Ивановны представить нетрудно.

Цанава же, надо думать, был доволен продемонстрированным царице белорусской сцены остроумием. При его тогдашней всесильности никак ему, конечно, не предвиделось, что через четыре года сам очутится в Москве, в тюрьме и аукнется ему многое сотворенное в Белоруссии. В числе другого убийство на его даче под Минском Михоэлса, ранее добавившее к иконостасу полученных им наград еще один высокий орден. И в тюремной камере он то ли умрет, то ли сведет счеты с жизнью самоубийством.

Неисповедимы повороты судеб!

 
 
Яндекс.Метрика