“Черный ящик” из ГУЛАГа

 

          Леонид СМИЛОВИЦКИЙ (Иерусалим)

          О судьбе одной семьи из  Речицы

 
Когда при невыясненных обстоятельствах разбивается самолет, то начинают искать «черный ящик». В нем запись переговоров экипажа с землей, последние данные приборов. Без этого чаще всего невозможно объяснить катастрофу, и поэтому ящик стараются достать даже со дна моря.  Письма – это наш «черный ящик». Только они смогут объяснить что-то о нас тем, кто останется жить дальше. Человек, ушедший без писем, сродни пропавшему без вести. Сжигающий письма – всегда сжигает «черный ящик» памяти о ком-то.

Наша встреча произошла случайно. Георгий Васильевич лет 15 назад был моим педагогом, читал курс археологии. Читал прекрасно, студенты его любили. Он был их тех, чей внутренний мир очевидно богаче, чем внешний. Это можно было видеть невооруженным глазом. Непосвященным иногда даже казалось, что он был не от мира сего... То ли об этом свидетельствовала его научная рассеянность, свойственная известной части ученых мужей, то  ли исключительная скромность и непритязательность в быту, но предмет свой он знал отлично, возил студентов в археологические экспедиции и, что немаловажно, писал книги. Словом, это был историк настоящий.

Слово за слово, заговорили о планах, о работе, и вдруг Георгий Васильевич сказал:

- Читал Ваши статьи о сталинщине. Хотите, что-то покажу,- и  тут мне предложили такое, о чем вряд ли я мог когда-то мечтать – письма из ГУЛАГа. Настоящие, почти три десятка.

Сейчас, когда авторитет Истории поколеблен, когда все кругом переоценивается настолько быстро, что не всегда успеваешь уследить, все хотят прикоснуться к первоисточнику. Но где он? Наши бездонные и малодоступные архивы хранят молчание. Иллюзия, что они раскрылись. Партийные архивы опечатали до лучших времен. КГБ хранилища своих документов прячет даже от собственных сотрудников. Ныне монархические традиции Коммунистической партии заканчиваются бесповоротно, но вспомним, что вплоть до 1985 г. перед нами стояла Стена из мифов, и не сразу появилось желание ее разрушить. Потом самые захотели узнать, что там за Стеной. Тогда еще казалось, что восстановление хотя бы части истины – ключ, которым мы откроем дверь в Историю. Ах, как хотелось заглянуть хотя бы в замочную скважину, чтобы в полутьме увидеть лицо той исчезнувшей эпохи…

 Письма, хранимые Георгием Васильевичем, сыграли роль той «замочной скважины»...

Письма принадлежали перу отца Георгия Васильевича – Василию Леонтьевичу, 1889 г.р. Сохранилось и «Свидетельство», выданное 2 июня 1909 г. и гласившее, что «Предъявитель сего крестьянин – имярек – на основании Правил для производства испытаний на звание учителя церковно-приходской школы, изданных по Высочайшему утвержденному определению Святейшего Синода, подвергшись полному испытанию в Правлении Киево-Софийского духовного училища и выдержав оное удовлетворительно, удостоен звания учителя церковно-приходской школы».

Учителем Василий Леонтьевич и проработал, без малого, тридцать лет. Уроженец Старой Белицы Уваровичского района Гомельской области, сын крестьянина-бедняка, беспартийный, он всегда был лояльным к властям и всего себя без остатка отдавал любимой педагогической профессии. Это был смысл его жизни. Он был учителем по призванию. Более того, мастером, строгим и требовательным. Известно, что мастер – всегда личность, имеющая свое мнение и аргументы. Это всегда гордый и порядочный человек с обостренным чувством собственного достоинства. Такому не прикажешь: «Делай, как я!» Мастер берет ответственность на себя – любитель делит ее на всех.

В 1917 г. грянула революция. Сначала в Феврале, потом в Октябре. Люди радовались, потом встревожились: классовая ненависть расколола общество – началась  гражданская война.  Потом позорный Рижский мир 1921 г. и тяжелейшее восстановление народного хозяйства и культуры. Казалось, что все, наконец, возвращается на круги своя, что все наладится. Однако, XIV съезд партии (1925 г.) оказался не на высоте стоявших перед ним задач. Хотя он и нацеливал страну на путь индустриализации,  но методы и способы ее были определены, как административно-командные при опоре на бюрократические партийные и советские аппараты. НЭП дискредитировали. Во главу угла поставили задачу классовой борьбы под флагом разгрома кулаков и нэпманов. Взаимоотношения с крестьянством начали строиться на методе неравноправного партнерства.

Сталину были чужды поиски экономических путей возникавших проблем. Его примитивному и прямолинейному мышлению не было свойственно видеть дальше чисто административных и организационных мер воздействия. Достаточно вспомнить искусно сфабрикованные процессы «Промпартии» и «Шахтинское дело», чтобы образ мышления Генерального секретаря ЦК ВКП(б) стал более очевидным. Это и привело к трагедии. Что было дальше – известно. Опираясь на умелое натравливание беднейшей части крестьянства, примерно трети его, на отсталые массы деревни, партия под руководством Сталина провела массовое раскулачивание...

Эти события захватили многих, казалось бы, абсолютно посторонних людей. Василий Леонтьевич в 1932 г. переехал г. Речицу, где купил старое жилье и стал учительствовать в одной из пригородных школ (д. Жмуровка). Была семья, трое детей. В апреле 1933 г. его арестовали. Вот что вспоминает сын, Георгий Васильевич:

– Пришли ночью и увели. Мне было 5 лет. Встаю утром – мама в слезах. Что такое? Рассказывает, какое несчастье приключилось. Никто не понимал почему: отец был не просто лояльным человеком к Советской власти, почти активистом, любое ее мероприятие, даже то, к которому не лежала душа, проводил в жизнь, считал необходимым. И вдруг такое.

Слова сына – чистая, правда. Василий Леонтьевич, как учитель, нес большую общественную нагрузку – иначе было нельзя, весь на виду. В 1922–1923 гг. был председателем сельсовета, членом райземотдела, провел в Старой Белице раздел на поселки. В Бервеновке председательствовал в секции РКИ при сельсовете, был во главе ревизионной комиссии при колхозе, создавал колхоз «Малинник». Приходилось кого-то и «обидеть», выполняя директивы партии...

К полудню выяснилось, что взяли не только его одного, но еще многих. Арестованных привезли в Гомель. Камера была полна. Говорили вполголоса, атмосфера царила угнетающая. Объяснения начались быстро и энергично, как в детективном романе. Оказывается, Василий Леонтьевич был членом «разветвленного антисоветского заговора в Уваровичском районе» (всего 22 человека).

Кормили заключенных очень плохо. Заранее считалось, что все они виновны – раз взяли, значит, что-то есть, и обращаться с подследственными нужно, как с преступниками. Давали в сутки 600 гр. хлеба. Утром чай, на обед неполную миску баланды, в которой «крупинка догоняла крупинку». Передачи разрешали только тем, кто признал себя виновным. Их обычно сразу переводили в другие камеры. Все арестованные жили с постоянным ощущением голода. Сытый человек может не есть день, два, три. Но когда не доедает систематически, изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, голод отвратителен и страшен. Все сны были только о еде, а когда 30-40 таких голодных собраны вместе и не могут разойтись, их мысли взаимно усиливались и принимали форму психоза. Следователи играли на этом чувстве.

Следователь ГПУ Лучина предъявил обвинение по ст. 64, 72 и 76 Уголовного Кодекса БССР в редакции 1928 г. – вооруженное свержение государственного строя. От уговоров и обещаний Лучина переходил к угрозам и вымогательствам: «Вот Вы и обнаружили свое лицо контрреволюционера – не хотите помочь Советской власти». Грозил затеять еще одно дело: «Материалов на Вас достаточно и Вы никогда не выйдете отсюда!» Трехэтажная матерщина, долгое стояние у стены, отсутствие сна. Допросы продолжались ежедневно, Лучина вызывал к себе двух здоровенных охранников и втроем они с матом, криком, угрозами, рукоприкладством вытягивали из него душу: подпишешь все, что угодно – «намерение поджечь воду в Днепре или взорвать Земной шар».

За свое «преступление» Василий Леонтьевич получил 5 лет высылки в Западный Казахстан.

Белорусский учитель попал в Каменский район Западно-Казахстанской области, где ему удалось устроиться работать по специальности в неполную среднюю школу (НСШ) при Шиповском мясосовхозе № 432. Время было трудное, работы много, а грамотных наперечет, и Василий Леонтьевич в новые обязанности ушел с головой.

Ссыльному учителю доверили быть не только ликвидатором неграмотности среди местного населения, но даже читать лекции на районных курсах по подготовке и переподготовке учителей и, более того, вести занятия в партшколе (!) при совхозе. Василий Леонтьевич прошел необходимую аттестацию окружного отдела народного образования и поступил на заочное отделение Уральского пединститута. Семья оставалась в Речице, туда он и отсылал зарплату. Работал как двужильный,  с утра до вечера. Казалось, он уже почти забыл о своем несчастье. Из обращения Василия Леонтьевича к Генеральному Прокурору СССР в 1938 г.:

«Я не курил и не пил водки, не вел развратной жизни с женщинами, не имел друзей. Школа и клуб были единственным местом, где я встречался с людьми. Книги и газеты были моими друзьями. Я заслужил благодарность учеников и их родителей. Я приобрел знатность не только в совхозе, но и, благодаря работе на курсах, во всем Каменском районе...»

Однако наш герой был меченным Системой, а таких она не отпускала. 25 октября 1937 г. неожиданно он был уволен с работы. Все его коллеги были в недоумении – хороший учитель, любящий и прекрасно знающий русский язык, «ударник-передовик», а на самом деле – враг  народа, белорусский националист.

Как следует из дела № 2479, присланного 14 августа 1991 г. из Управления КГБ Казахской ССР по Уральской области, основанием для повторного ареста послужил донос счетовода колхоза «Шиповский» Кузьмы Ипатовича Давилина, осведомителя НКВД (в деле фигурирует как «свидетель»). Этот «свидетель» доносил, будто бы Василий Леонтьевич общался с ссыльными ленинградцами, высказывался против колхозно-совхозной системы, положительно говорил о Зиновьеве, был груб со школьниками и др. Печально, но действительно один раз учитель не сдержался и назвал дочку счетовода, неопрятную и ленивую ученицу 4-го класса – «чушкой немытой». Этого оказалось достаточно, чтобы отец школьницы свел счеты с обидчиком. «Свидетелями» выступили секретарь сельсовета В.И.Максимов, учитель Рахимбердин, но их показания удивительным образом напоминают друг друга, что дает основания полагать, авторство исходило из одного источника. Организовали и крохотную заметку в газете под названием «Бесконтрольность в школе» без подписи.

Василий Леонтьевич искал правды, но на его вопрос «За что уволили?» заведующий Каменским РОНО Боженов отчеканил: «По воле партии и правительства». Как мы сейчас понимаем, это был немудреный, но чистосердечный и правдивый ответ чиновника. 27 ноября 1937 г. последовал и сам арест в Уральске, где ссыльный учитель поступил учиться заочно в институт.

Следователь Уральского НКВД старший сержант Тарануха не бил и не ругался нецензурной бранью. Он предъявил обвинение по 58 ст. УК РСФСР (политическая контрреволюция, террор) и потребовал признания:  «Мы сильны и страшны. На нас суда нет. Как хотим, так с Вами и поступим. Вас замучит совесть, что упустили счастливый случай и не сознались, на Вас есть ряд свидетельских показаний!»

Учитель отказался и тогда следователь в протоколе дознания написал: «Контрреволюционной работы не вел, агитацией не занимался, но продолжает оставаться на прежних контрреволюционных позициях». На вопрос учителя «Почему?» пояснил: «Вы человек пожилой, ссыльный, и, по-моему, Вы имеете все основания быть недовольным Советской властью». Как говорится, комментарии излишни. Неприкрытый произвол 1937 г. и не нуждался в каких-то аргументах. Существовала разнарядка на количество «врагов», проще всего было их находить среди ссыльнопоселенцев.

Вскоре Василию Леонтьевичу в тюрьме сообщили, что постановлением тройки НКВД Уральской области он осужден по ст. 5810, ч. 1. на 10 лет лагерей «за антисоветскую пропаганду».

Зарешеченный «столыпинский» вагон  повез речицкого учителя к его гулаговскому «острову». Адрес: Свердловская область, Гаринский район, 10-е отделение НКВД, п/я 239/10. Василий Леонтьевич не успокаивается, он атакует всевозможные мыслимые и немыслимые инстанции письмами, обращениями и жалобами на имя Сталина, Вышинского, Молотова, Ульриха и других. Приведем отрывки из одного такого обращения:

 «Гражданин Прокурор СССР!

В свое время М. И. Калинин говорил, что бдительность заключается не в том, что человек неумело высказался, а в его повседневных делах и куда эти дела направлены. М.М.Литвинов с трибуны Лиги Наций в Женеве заявлял, что обвинение, основанное на слухах, на догадках, подозрениях есть ложь, сплетня и клевета. Всем известна сталинская забота о людях, о кадрах, которые решают все. В 1908–1937 гг. я без перерыва работал учителем. Моя общественная работа проходила по двум-трем-четырем линиям. Не проходил ни один Госзаем, чтобы я не подписался на месячный заработок, ни одно обращение о пожертвовании, чтобы я и моя полуголодная семья не подписались и не пожертвовали. В чем же заключается моя вина? Прошу внести протест в отношении несправедливого моего приговора».

Пачками приходили отказы. Учитель направлял новые письма. Родина была ему хуже мачехи: хоронила заживо, заставляла любящего ее изменять и предавать, выживала из родных мест. Казалось бы, после такой ломки ненавидеть бы ее, бросить, как бросают злую, невменяемую жену. Но он не смог, как и не научился ненависти. Лишь жалел.

21 июля 1939 г. Василий Леонтьевич пишет домой:

«Здравствуйте мои дорогие! Старайтесь пережить это тяжелое время. Помните, что не одни вы его переживаете. Подобное переживают миллионы людей. Ходим в лес за 8-10 километров прорубать новые дороги шириной 14 метров. Выворачиваем большие деревья, жжем лесной хлам. Иногда дадут кило хлеба, иногда 600 гр., а иногда и 400 гр. в день. Как-нибудь живем. Конечно, тяжело, но деваться некуда, живем...»

Лучше других на общих работах трудились раскулаченные, молодые, молчаливые. На них вполне можно было положиться, несмотря на все несправедливости и обиды. Техники не было никакой, даже обычные автомашины – редкость. Все делалось вручную, иногда при помощи лошадей. Основой всей работы был «ребячий пар», как говорили заключенные. Странно, что даже в неволе, даже в обиде труд увлекал, поднимал настроение.

Рядом был лагерь, где держали поляков. Их привезли из Галиции, Львовщины, Западной Украины и Белорусского края. «Публика чисто одетая, интеллигентная, городская. Получается у них хуже, чем у нас, к такой работе они не привычны».

Василию Леонтьевичу исполнилось уже 50. Каторжные работы давались все труднее. Силы таяли. 31 января 1940 г. он пишет домой:  «Я тощий, слабый, грязный, оборванный и вшивый. Вот моя фотокарточка. К этому присоединилась малярия, которая постоянно мучит. Письма передают вскрытыми. Я простудил шею, сзади получились большие нарывы, но они, по мнению врача (тоже заключенного), не должны мешать мне работать. Целый месяц так ходил на работу. Часто вижу вас всех во сне».

12 апреля 1940 г.:  «Проходили снова медкомиссию. Меня признали инвалидом и поставили плести лапти. Три пары в день – норма. За это я буду получать в сутки 600 гр. хлеба, черпак супа утром, вечером тот же суп и порцию каши. До этого времени ходил на общие работы в лес, сильно истощал и ослабел. Вчера я мылся в бане, и сам ужаснулся, насколько мое тело худое, желтое, дряблое. Я буду весить не более трех пудов... Ничего так не хочу, как повидать своих детей».

10 мая 1940 г. (жене):  «Дорогая Гаша! Очень жаль, что тебе приходится дополнительно оплачивать мои письма. На каждое письмо я наклеиваю марку в 30 копеек. Но их отклеивает наш воспитатель на лагерном пункте. Теперь эту сволочь перевели в другое место. Крепись, Гаша, не падай духом. Многие теперь страдают гораздо больше нас. Жалобы о помиловании подавать не буду и тебе не велю. Просят о помиловании те, кто виноват, а я не чувствую за собой никакой вины, выдумывать же на себя не могу и не хочу. Надо терпеливо ждать. Власть приказала меня взять, власть прикажет меня и отпустить».

28 августа 1940 г.:  «Становится страшно, Гаша, что из дома нет никаких известий. Передумаешь много разных дум, что вы там, да как? Часто вижу вас во сне, то тебя, то Галю, то Жору [детей]. Сны тревожные, нехорошие. Будто бью вас, ругаю и гоню от себя прочь. Особенно тебя, бил по лицу, ругал грубыми словами, плевал в лицо, гнал от себя. Но в душе я очень жалею тебя. Недавно получил из Ирбита извещение от Управления Северо-Уральских лагерей о том, что мои жалобы получены и направлены по назначению. Во всех жалобах я прошу пересмотреть мое дело и назначить открытый судебный процесс или расстрелять меня, если моя «вина» будет доказана хоть на волос».

16 сентября 1940 г.:  «Вот уже три года, как я не видел и не ел никаких овощей, фруктов, мяса, молока, яиц. Я забыл даже сам вкус этих продуктов. Мне кажется, что нет ничего вкуснее на свете сои. Напишите, какой у вас урожай, какие цены на продукты?»

16 января 1941г.:  «Дорогая Гаша, пришли отказы на мои жалобы. Последний раз обращался на имя А. Жданова. Не знаю, за что такие несчастья на нас? Как видно, придется отбывать все 10 лет, а отсидел я только 3 года и полтора месяца! Ну, что же делать? Руки налагать на себя я все-таки не буду, чтобы не пришлось испытать на своем ужасном пути. Дети мои путные и многообещающие в жизни в будущем. Они – моя  отрада и надежда. Очень печально, что я ничем не могу вам помочь, ни материально, ни духовно. Умейте обходиться без моей помощи. Какие у вас цены на одежду и обувь? Из других мест пишут, что они очень высокие. Штаны ватные – 100 руб., ватная куртка-жилетка – 150 руб., валенки – 200, сапоги рабочие – 300 и выше. Продукты питания тоже очень дорогие. Моя верхняя одежда – одна рвань. Ты не можешь себе представить, что человек способен носить такие отрепья, в каких хожу я,  но уже ко всему привык. Мне кажется, что вся жизнь устроена так, что легче жить нельзя. Прошлая жизнь кажется каким-то чудным сном и никак не верится, что это было на самом деле...»

Это письмо, по нашему мнению, особенно подчеркивает личность Василия Леонтьевича. Будучи сам в бедственном, если не катастрофическом, положении, он сокрушается, что не может ничем облегчить участь своих близких, семьи, которые оставались на воле. Видно, и сама воля при Сталинском режиме ненамного отличалась от заключения. Но не это главное, обращают на себя следующие строки письма от 16 января 1941 г.: «Прошлая жизнь мне кажется каким-то чудесным сном и никак не верится, что это было на самом деле». Что здесь автор имел в виду?

Поколение советских людей и представления не имело о материальном достатке дореволюционного учителя. Мы помним только сакраментальную фразу В. И. Ленина о том, что задача Советской власти заключается в том, чтобы поставить народного учителя на такую высоту, на которой он прежде никогда не бывал. Задачу эту выполнить большевикам не удалось. Не потому, что они пренебрегли заветом своего вождя или недооценили его прозорливости в отношении дела народного образования. Это не позволили сделать затратная экономика и насилие над здравым смыслом, что было характерно для всей марксистской экономической теории. Казна была пуста, экономили на всем, в том числе и на школах. Перед арестом Василий Леонтьевич получал в месяц 100 рублей и пуд зерна за свою работу.

В этой связи небезынтересно сравнить его жизнь до революции, ведь учительствовал он с 1908 г. Денежные доходы учителей средней и низшей школы Белоруссии в начале ХХ ст. значительно возросли. Рост цен на продовольственные и промышленные товары был более низким. Например, по данным советского историка и экономиста С. Г. Струмилина, общий индекс цен в России с 1893 по 1913 гг. поднялся всего лишь на 25,3 %, тогда как ежегодное жалование учителей – на 50 %! Кроме фиксированных окладов учителя имели всевозможные надбавки, а также столовые деньги (т.е. на питание), а нередко и квартирные или казенную квартиру. Причем, казенная квартира, существенно снижала общие расходы учителя. Ибо, если им приходилось нанимать себе квартиру, то ее цена могла колебаться в зависимости от ее местонахождения и благоустроенности от 150 до 3000 руб. Правда, в белорусских губерниях наемная цена квартир, как и розничных,  хлебных цен была по сравнению с другими регионами России достаточно низкой.

Добавим и такой любопытный факт. В 1914 г. средняя цена дойной коровы в Белоруссии колебалась от 40 до 50 руб., а цена рабочей лошади – от 40 до 200 руб., что было нередко ниже, чем среднемесячный склад преподавателей гимназии или реального училища. К тому же царский серебряный рубль был, как бы мы сегодня выразились, был свободно конвертируемой валютой (СКВ), десяти- и двадцатирублевые монеты чеканились из золота высокой пробы. Их с радостью принимали в любом государстве мира [2].

Такое внимание государства до революции к благосостоянию и материальному достатку учителя объясняется общим экономическим подъемом в начале ХХ в., высшей точкой которого стал 1913 г. В свою очередь и народное образование России достигло небывалого ранее уровня. Менее чем за 20 лет кредиты, ассигнованные Министерству Народного Просвещения, возросли с 25,2 млн. до 161,2 млн. руб. Сюда не входили бюджеты школ, черпавших свои кредиты из других источников: школы военные и  технические или содержавшиеся местными органами управления (земствами, городами), кредиты которых на народное образование возросли с 70 млн. руб. в 1894 г. до 300 млн. руб. в 1913 г. Общий бюджет к этому времени народного просвещения России достиг по тому времени колоссальной цифры – 0,5 млрд. руб. золотом!

По закону первоначальное обучение было бесплатное, а с 1908 г. (когда Василий Леонтьевич начинал свою учительскую карьеру) – стало и обязательным. С этого года ежегодно открывалось около 10 тыс. школ. В 1913 г. их количество превысило 130 тыс. Если бы не произошел Октябрьский переворот и не последовала гражданская война, то обязательное начальное обучение было бы уже давно свершившимся фактом. Впрочем, Россия и так почти достигла этого результата. Анкета, проведенная Советской властью в 1920 г., установила, что 86 % молодежи в возрасте от 12 до 16 лет умели писать и читать. Несомненно, что они обучались грамоте при дореволюционном режиме [3].

Лагерные письма гомельского учителя, безусловно, подвергались жесткой цензуре. Писать можно было только на бытовые темы, разрешенные начальством. Поэтому мы не находим в них описания чудовищного произвола властей, надругательства над человеческой личностью, террора уголовников и др. Не пишет Василий Леонтьевич и о тех, с кем приходилось встречаться в лагерях, о чем беседовали и спорили заключенные между собой. Все это осталось за «кадром», объясняться приходилось намеками. Самое главное в тех условиях было подать весточку на волю, сообщить, что еще жив.

С особой силой письма рисуют отношение учителя к своим детям: старшему Жене, дочери Галине и младшему 12-летниму Жоре. Они полны тепла и ласки, родительского беспокойства и заботы. Прикоснемся снова к некоторым из писем.

10 марта 1940 г.:  «Здравствуй, мой милый сыночек Жора! Славный ты мальчик, что помогаешь маме: ходишь в очередь за хлебом, отгребаешь снег. Исполни мою отцовскую просьбу. Не кури, не бери даже в рот эту гадость, не божись, не ругайся ни на кого, не употребляй матерных слов, не воруй ничего ни у кого, как бы ты сам не нуждался... Я люблю тебя и жалею больше себя самого, поэтому ничего от меня не скрывай».

10 мая 1940 г.:  «Милый Жора! Ты моя радость, гордость и надежда! Какие чудесные ты прочитал книги! На каникулах налегай на Гоголя, язык произведений которого необыкновенно легок и красив. Читай не для того, чтобы прочитать книгу. Делай это не спеша, вникай в смысл прочитанного. Иногда реши задачку на простые дроби, иногда на десятичные. Если задача не выходит у тебя сегодня, то принимайся за нее завтра. Будь настойчив. Загорай и купайся на Днепре, но осторожно, чтобы не утонуть. До свидания. Твой папа».

28 августа 1940 г.:  «Дорогой мой Жора! Кончаются последние дни летних каникул. Ты переходишь в шестой класс. Я знаю, что вы теперь бедствуете. Вы ничего не посеяли и работать не можете, а мама больна. Вы бедно одеты и обуты, но все это временное. Не падай духом, учись, читай книги. Знай, что плохая дружба к хорошему не приведет. Не один ты такой, есть много детей, живущих гораздо хуже, чем ты».

16 января 1941 г.:  «Дорогой сыночек! Не обижайся, что я в твоем письме (отсылаю его тебе обратно) подчеркнул твои ошибки. Мне больно смотреть на это и еще больнее молчать... Есть описки, не поставил «Ь» в слове теперь. В простых предложениях не отделяешь запятой односложных членов. В сложных предложениях не ставишь запятую перед союзом «НО». Со стороны красоты и стройности почерка я желал бы тебе лучшего. Милый сынок, контролируй каждое свое слово, сказанное или написанное, чтобы оно было сказано или написано правильно. Приобретай хорошие навыки в письме или разговоре. Знай, что полезные навыки сами не приходят, их нужно добывать упорным кропотливым трудом».

22 января 1941 г.:  «Жора! Я советую тебе свободное время посвящать чтению художественной литературы XIX в. Это хорошо, что ты прочитал «Три мушкетера», но обрати больше внимания на Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Толстого, Чехова и др. Для новой советской литературы ты еще молод».

Эта последняя фраза коротенького письма-записочки к сыну – «для новой советской литературы ты еще молод» – меня сразила. Василий Леонтьевич, оценивая прожитую жизнь, вспоминая все хорошее и плохое, что довелось ему в ней пережить, по-новому воспринимал советскую действительность 30-х гг. в сталинских застенках. Ах, какими ложными оказались многие идеалы, сколько не сбылось надежд! Но как сказать об этом сыну, минуя тюремное начальство, как хотя бы намекнуть?! Отсюда и совет читать и перечитывать то, что оставили великие русские гуманисты XIX века.

Русскую классику, питавшую своими нравственными идеями весь цивилизованный мир, вытеснили насильно классики марксизма-ленинизма. В стране не хватало учебников, исчезли издательства, выпускавшие книги для народа до революции. Зато фантастическими тиражами издавались «светочи» официальной идеологии. В тридцатые годы с гордостью говорили о том, что Маркс и Энгельс изданы в СССР тиражом в 7 млн. экз., Ленин – 14 млн., Сталин – более 60 млн. экз. (!) Чем больше печаталось в стране классиков от идеологии, включая поздних таких корифеев, как Брежнев, Суслов, Черненко, Лигачёв, тем меньше становилось пищи реальной.

При Советской власти финансовая база народного образования оказалась серьезно подорванной, в особенности начального. Роспуск земств нарушил систему воздействия интеллигенции (учителей, врачей, агрономов, статистиков) на народ и иссушил такой важный источник средств народного образования, как местный бюджет и благотворительные фонды. Это был ощутимый привес к ассигнованиям из государственной казны. Школьные учреждения и особенно на селе были посажены на «сухой» госпаёк и стали жертвами «остаточного принципа». Денег для партии, армии, органов ВЧК–ОГПУ–НКВД–КГБ, для финансирования «интеробязательств» за границей хватало, не было их только для школы и культуры.

Сталин систематически называл себя учеником Ленина, причем самым верным и исполнительным. Оставим это утверждение на совести Генерального секретаря ЦК ВКП(б), но что же сам Владимир Ильич? В отличии от русских мыслителей Ленина интересовал не сам человек, а «совокупность общественных отношений». По мнению вождя (не будет лишним напомнить, кем был отец В.И.Ульянова) – «в основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма». Из этого прямо вытекало, что человеком можно пожертвовать во имя коммунистического идеала.

Подводя итоги первого десятилетия Советской России, Н. И. Бухарин с гордостью говорил:  «Мы создаем и создадим такую цивилизацию, перед которой капиталистическая цивилизация будет выглядеть так же, как выглядит «собачий вальс» перед героическими симфониями Бетховена».

Увы, наша сегодняшняя действительность такова, что о симфониях лучше не говорить. В наших «парках культуры», в школах, на улицах, в магазинах, общественном транспорте долгие годы  тон задавал откровенный и, чаще всего, подвыпивший хам, которому все сходило с рук, потому что он был защищен «социальным происхождением». В результате нашей «культурной революции» мы получили почти генетический тип «люмпена» [4].

Но вернемся к письмам  тех нелегких предвоенных лет, когда провалившиеся фактически сталинские пятилетки довели советских людей до нищеты, когда военные расходы СССР выросли (1939–1941 гг.) до умопомрачительных размеров, высасывая все соки из народного хозяйства. На пороге стояла война с фашизмом, а дома свой советский порядок не позволял ни подняться человеку в полный рост, ни вздохнуть полной грудью.

31 января 1940 г.:  «Здравствуйте, мои дорогие! Спасибо за посылочку сухарей [разрешалось до 2 кг]. Больше не посылайте, вы сами сильно нуждаетесь, а я тут как-нибудь проживу. Спасибо за бумагу и конверты, в них у меня большая нужда. Спасибо за фотокарточки, я часто любуюсь на них, и мне становится легче. Пусть дети пришлют мне свой рост и вес в килограммах и сантиметрах, я хочу узнать, насколько они выросли без меня. Прошу вас всех, уступайте всем и за всё, не сердитесь и не мстите ни за какие обиды. Поскорее забывайте обиды и не заводите себе личных врагов. Нет ничего опаснее и вреднее, чем личный враг, особенно в переживаемое нами время. В любую минуту он способен оклеветать и уничтожить шутя. У нас ходят слухи, что скоро будет пересмотр следствия, что лагеря закроют, а заключенные будут отбывать свои сроки, если их не освободят, по месту прежнего жительства. Но пока это только слухи и нужно терпеливо ждать».

И, наконец, последнее письмо.

16 июня 1941 г.:  «Милая Гашенька! Ах, какое несчастье тебя постигло! На работе не заплатили обещанные 100 рублей (уборщица в школе), квартиранты не отдали плату за 4 месяца, жить не на что. Такова участь всех слабых и беспомощных, но опускать руки нельзя. Кто не может бороться, тот должен погибнуть. Но погибать еще рано, ведь мы еще и не жили. Нужно крепиться, скоро ты получишь помощь от детей, а пока им нужно помочь стать на ноги. Я, как инвалид, работаю дневальным по бараку. Есть свободное время, читаю газеты, если удается их достать, слушаю радио о военных действиях в Европе, Азии и Африке. Одежонку и обувь дали. Я благодарю небо, что не привык курить. Ох, какое это для меня счастье в условиях лагеря. Очки мои украли два года назад, а с месяц назад я нашел стекло от сильно увеличивающих очков и читаю через него великолепно. У меня выпало 7 коренных зубов, жую пока корнями левой челюсти. Здесь можно вставить зубы из нержавеющей стали – 10 руб. за зуб, но я пока обхожусь. Если бы ты знала, моя дорогая, как бы я хотел помочь в твоем горе, но на мою долю остались только тоска, слезы и нетерпеливое ожидание весточек из дому».

Переписку прервала война. Остается теперь только гадать, как Василий Леонтьевич воспринял известие о нападении Германии на Советский Союз, как ожесточился после этого лагерный режим и оскудел продовольственный паёк, насколько беспощадными стали принудительные работы. Но больше всего, как нам кажется, сердце больного учителя терзали неизвестность и страх за свою семью, которая могла остаться на оккупированной территории. Так оно потом и произошло...

Здесь нужно сказать несколько слов о том, как жила семья. Старшего сына учителя, Евгения, исключили со второго курса Речицкого педтехникума, как ЧСИРа (члена семьи изменника Родины). Пришлось ему уйти в Гомель, скрывать свою настоящую биографию, так только и получилось закончить десятилетку. Потом Ленинград, педагогический институт имени Герцена. Вуз закончил досрочно весной 1941-го. Несколько месяцев поработал учителем в г. Тихвине, на каникулы приехал к родным в Речицу. Там и застала его война.

В июле 1941 г. немцы были уже под городом. Железная дорога бездействовала, и для эвакуации из Речицы оставался только один путь – на пароме через Днепр. Мать сказала Евгению: «Иди защищай Сталина, ведь он тебя учил!» На что тот ответил: «Пойду защищать, но не Сталина, а Ленинград!» Видно, закрались в его душу уже тогда большие сомнения в отношении «великого вождя народов». Пойти в Речицкий военкомат он не захотел, ведь здесь знают, что он сын арестованного «врага народа». Поехал обратно в Ленинград через Москву, которую уже бомбили.

Как бесценную домашнюю реликвию хранит младший Жора последнее письмо старшего брата, написанное на листке из школьной тетради и достигшее адресата в Речице.

«Здравствуй мама! Я в Ленинграде. Доехал благополучно. Сегодня в 10 часов еду в военкомат, меня куда-то пошлют – не знаю куда. Вчера я туда явился, прошел медкомиссию и признан годным для строевой службы. Направят, очевидно, учиться. Все мои товарищи находятся в военных училищах. Из студентов нет уже никого здесь (из мужчин). Женщины отбывают трудповинность. Здесь все продукты по карточкам. Как вы живете? Между прочим, ситец и одежду здесь выдают тоже по карточкам. Не знаю, где у вас (в Белоруссии) фронт. Где Галя? Никуда не едьте – хуже сделаете. Беженцев целые потоки, дороговизна ужасная. Живите, пожалуйста, на месте. Смотрите сами, я вам ничем не помогу. Обо мне не беспокойтесь. Я ехал через Москву. Написал вам письмо из Гомеля, открытку из Брянска, заказное – из Москвы. Пока все. Будьте здоровы и счастливы. 31.VII.41. Женя».

Евгения Штыхова нельзя было причислить ни к «ворошиловским стрелкам», ни к «сталинским соколам», но он был настоящим патриотом. Несмотря на жестокую обиду, причиненную государством – арест отца – он пошел добровольно защищать Родину и погиб, или пропал без вести, согласно одному более позднему извещению – в 1943 г., а по другому – в 1944 г. Семья Василия Леонтьевича осталась в оккупации. Находились в Речице, перебивались, как могли, пахали «сотки» на себе, ходили в лес собирать желуди. Жили, как все. В ноябре 1943 г. Речицу освободили войска Советской армии при участии партизан.

Шло время, страна залечивала раны, восстанавливала народное хозяйство. Все возвращалось в прежнее русло, не было только никаких известий от Василия Леонтьевича. Куда только не обращалась Агафья Иосифовна, во всех инстанциях сухо отвечали: «Не беспокойтесь, вам сообщат...» Галина пошла по стопам отца и старшего брата. После окончания Речицкого педтехникума и Гомельского педагогического института учительствовала в школе, преподавала историю в сельскохозяйственном техникуме.

Младший сын Жора, любимчик отца, к которому Василий Леонтьевич не однократно обращался со словами надежды и мудрых родительских наставлений, тоже обнаружил тягу к учению. Сначала по совету знакомых он поступает в Гомельский железнодорожный техникум, но через год его бросил – не лежала душа к машинам. Надумал поступать не куда-нибудь, а в Ленинградский государственный университет на философский факультет. Мать сокрушалась: «Опять политики захотелось? Мало тебе отца, забыл, что он тебе говорил?» Действительно, Василий Леонтьевич не раз сетовал и в письмах: «Пусть будет инженером, врачом, агрономом, кем угодно, но не лезет в гуманитарии...» Однако родительские гены, пример брата и сестры, которые выбрали педагогическое поприще, пересилили. Правда, было еще одно. Уж очень хотелось самому разобраться, постичь до конца, что же было не так? Почему столько бед свалилось на головы советских людей, его родных? Почему и за что, наконец, арестовали отца, в невинность которого он по-прежнему свято верил. Поступить в университет удалось, не указав в анкетных данных, что отец находился в заключении.

В Ленинграде Георгию пришлось увидеть многое. Конечно, великолепие бывшей столицы царской империи, грандиозная архитектура, музеи и выставки, театры, сама атмосфера великого города наложили  глубокий отпечаток на сознание белорусского юноши. Наконец, книги, к которым он получил возможность прикоснуться, общение со сверстниками-студентами со всего Советского Союза, профессура с мировыми именами, которая читала лекции – поглощали всего Георгия без остатка.

Но, как это часто бывает, чем больше приходило знаний, тем чаще стали появляться и ... сомнения. 1947–1952 гг. в советской истории были временем постоянных «дискуссий», идеологических проработок, апофеоза культа личности И. В. Сталина. Потом довелось стать и свидетелем «Ленинградского дела», арестов тех студентов, кто неосторожно обронил непривычное слово, дал нестандартную оценку явлениям общественной жизни.

Арест отца, жизнь на  оккупированной территории, постоянная нужда в родительском доме, не могли не сказаться на мировоззрении юноши. Он все больше искал ответы на свои вопросы. Он уже понял, что история – это не сумма фактологических знаний о том, какие события следовали в прошлом одно за другим. История – это еще и проникновение в душевный мир других людей, взгляд на ситуацию, в которой они находились, их глазами, и решение для себя вопроса: правилен ли способ, с помощью которого они хотели справиться с этой ситуацией?

В 1950 г. Георгию пришлось оставить учебу на философском факультете, ибо стала реальной опасность повторения участи отца.

В 1953 г. умер И. В. Сталин, привычное равновесие Административной системы было нарушено. Зашатались устои общественной жизни, но коммунистическое мировоззрение осмеливались ставить под вопрос лишь очень немногие. 1956 г. был громом среди ясного дня, хотя к нему люди готовились исподволь. Из лагерей стали приходить несправедливо оклеветанные, кто еще уцелел. Изменилось и отношение к семьям «врагов народа», им начали отвечать на запросы. Так стало известно, что Василий Леонтьевич умер в заключении.

С горечью приходится констатировать, что надежда учителя на прижизненное освобождение и реабилитацию не сбылась. Здесь он повторил судьбу миллионов советских людей, которые стали безвинными жертвами Системы тоталитаризма. 30 марта 1940 г. Василий Леонтьевич писал родным:  «Не покидает надежда, что рано или поздно меня должны освободить. Буду терпеть и ждать. Ничего так не хочу, как повидать своих детей. Часто вижу вас всех во сне, пришел, кажется, домой. Вы меня встречаете, а я целую вас и плачу от радости. Проснувшись, я часто думаю, дождусь ли того времени, когда буду вволю наедаться той картошки, которую у меня отказывались есть свиньи. Целую вас всех. Пишите».

Вместо надежды на встречу Агафья Иосифовна в 1957 г. получила свидетельство о смерти своего мужа, в котором говорилось, что он «умер 13 апреля 1943 г. в возрасте 54 лет. Место смерти: город Уральск, причина – сотрясение мозга».

Безутешно зарыдала Агафья Иосифовна, причитая: «Замучили человека безвинного, сгноили живого, ни за что. Может, убили обессиленного, когда был больше не в силах подняться». Нужно было добиваться посмертной реабилитации, для чего вдове и детям потребовалось еще несколько лет. В мае 1958 г. постановлением Президиума Западно-Казахстанского суда дело мужа и отца было прекращено, иначе говоря, снята судимость за «антисоветскую пропаганду» 1937 года. В июле 1962 г. Верховный Суд БССР после вмешательства прокурора Республики, наконец, отменил постановление тройки от 25 мая 1933 г. и реабилитировал его «за отсутствием состава преступления». Казалось, справедливость восторжествовала...

Но боль невозвратимой утраты оставалась. С нею жили дети и вдова сельского учителя. По-своему складывались судьбы детей. Галина учительствовала в Речице, а Георгий (Жорочка) работал в Гудогайской школе Островецкого района, Сутковской школе Лоевского района, что не очень далеко от Речицы. Затем в Полесской школе Чечерского района. Два района богаты археологическими памятниками, которые особо заинтересовали пытливого молодого учителя.

В 1956 г. Георгий закончил заочно истфак Белорусского государственного университета, где слушал интересные лекции известного археолога А.Г.Митрофанова, с которым потом многие годы работал. В 1959 г. поступает в аспирантуру Института истории Белорусской академии наук по специальности археология, затем была защита кандидатской и докторской диссертаций о древних городах Полоцкой земли-княжества.

Здесь уже настало время открыть имя сына нашего героя – Штыхова Георгия Васильевича, одного из видных белорусских историков, человека исключительно трудолюбивого, честного и достойного, который всю жизнь старался оправдать посмертные слова отца о том, что он является «надеждой и гордостью, опорой и верой» Василия Леонтьевича. Пятилетний Жорочка оставшийся без отца, не утратил с ним духовную связь никогда, даже когда отца не стало (1942 г.). Жил его именем, трудами и идеалами. Перу доктора исторических наук, профессора, лауреата Государственной премии БССР Г.В.Штыхова принадлежит 170 научных трудов (190 усл. п.л.). 5 монографий, в том числе более известная «Города Полоцкой земли IX—XIII вв.» и др. Он соавтор двух изданий истории БССР (1972, 1977 гг.), «Нарысаў гісторыі Беларусі», которые подготовлены к печати издательством «Беларусь», член редакционных советов Белорусской энциклопедии, из 10 его аспирантов 8 уже защитили кандидатские диссертации [5]. Это ли не доказательство того, чего способен достигнуть человек, с которого было снято клеймо сына «врага народа»? Но как быть с теми, кто ставил это клеймо, допускал или способствовал чудовищным беззаконием, имя которым - сталинщина?

Профессор Г. В. Штыхов обратился с официальным запросом в КГБ БССР. Ему уклончиво ответили, что дело отца за 1937 г. находится в ведении сотрудников Управления КГБ Казахской ССР по Уральской области. Написал туда и 16 августа 1991 г. получил ответ о том, что уголовное дело Василия Леонтьевича Штыхова направлено в КГБ Белоруссии и там можно будет ознакомиться с ним на месте. В конце письма была сделана приписка: «Если Вы захотите посетить места, где жил и работал Ваш отец, то со стороны УКГБ по Уральской области Вам будет оказано всяческое содействие».

События 19–21 августа 1991 г. потрясли страну. Уже 24 августа был демонтирован памятник «железному» Феликсу на Лубянке в Москве, новый председатель КГБ СССР Вадим Бакатин обратился к советскому народу с заявлением предотвратить вандализм в отношении органов безопасности, уберечь архивы и картотеки его ведомства. Справедливые и своевременные слова, ибо терпению народа пришел конец.

В начале сентября профессора Штыхова вежливо пригласили в КГБ БССР на Ленинском проспекте и ... дали ознакомиться с уголовным делом отца, насквозь фальшивым по своему содержанию, надуманным и сфабрикованным обвинением. Наверное, в практике органов это был один из немногих случаев, когда сын мог посмотреть страницу за страницей такие материалы. Дело в том, что до сих пор сохраняется в силе правило не раскрывать агентуру службы безопасности даже 50-70-летней давности. Без сомнения, здесь сказались августовские события в Москве и падение незаконной хунты, узурпаторов из ЦК КПСС.

Теперь нам всем предстоит по-новому оценить свое прошлое, и решить,  насколько правы те, кто считает, что после всего, что мы узнали о революции 1917 г., она оказалась антиинтеллектуальной, антиевропейской; судорогой, кровавым фарсом, который заодно унес с собой тех, кто его затеял; что революция означала побег из Европы, разворот  против личного мнения, индивидуальных прав и свобод, против свободомыслия и национальной государственности. Так или иначе, но если мы не осмыслим правильно истинные корни дня вчерашнего и дня нынешнего, то рискуем снова пойти в завтра с закрытыми глазами.

 
          Минск, 1992 г.

 
          Литература:

1.  Материал написан на основании домашнего архива семьи Штыховых.
2.  Навіны беларускай акадэміі. 1991, 30 жніўня.
3.  Бразоль Б.Л. Царствование императора Николая II в цифрах и фактах. Изд. 2-е. Нью-Йорк, 1968, с. 9-10.
4.  Костиков В. Сумерки свободы. Библиотека «Огонек», 1991, №19, с.34-39, 45-46.
5.  Данные – на день написания статьи в 1992 г.

 
 
Яндекс.Метрика