Очередной внеочередной пленум

 

Есть такая народная примета: если на площади в райцентре с раннего утра сидят два «мильтона» на мотоцикле с коляской, значит райком партии собирает  пленум. Примета верная, потому что, когда исполком собирает районное совещание,  милицейский пост обычно никто не выставляет. И это тем более удивительно, потому что и на то, и на другое сборище, как правило,  съезжается одна и та же публика. В то утро  на площади скучали четыре «мильтона» на двух мотоциклах с колясками, а это могло означать только одно: либо пленум расширенный, либо ожидается приезд областного начальства. К началу заседания выяснилось, что верны оба предположения. А собрание должно носить торжественное название «партийно-хозяйственного актива».  

 

1

 

К девяти утра площадь была уже почти полностью заставлена автотранспортом, на котором съезжались народные избранники и номенклатурные назначенцы. Прибывающие слуги народа местного розлива немедленно  сбивались в привычные группы, и начиналось общение. При этом кто-то тянулся к дверям уже открытого районного Дома культуры, а кто-то усаживался на скамеечки в скверике. Но большинство отправлялось  в расположенное здесь же, на площади, рядом с районным «Домом правительства»,  где находились райком и исполком, Домом культуры и кинотеатром, единственное в городе учреждение общепита под фольклорным названием «Мутный глаз». Там они сдвигали столы и вытаскивали из сумок привезенные поллитровки и бутылки «первача». Повара были извещены об этом мероприятии заранее, поэтому на столах немедленно появлялись тарелки с уже готовыми пельменями. Все равно ничего другого в утреннее  время найти в этой харчевне было невозможно.  Спустя час слуги народа к обсуждению глобальных проблем района были «готовы».  

 

А обсуждать было что: страна стояла перед новым крутым поворотом в экономической политике. Ошалевшая от всевозможных реорганизаций районная номенклатура еще не успела толком придти в себя от предыдущего поворота, а ее уже вели к следующему. Утвердить тезисы этого поворота и предстояло очередному внеочередному «активу». Впрочем, ничего особенного  не ожидалось. Всего каких-то пять лет назад по инициативе Хрущева район претерпел укрупнение: границы его раздвинулись, число чиновников возросло вдвое, и на окраине  райцентра ради них выстроили четыре трехэтажных дома, магазин и детский сад. В народе новый район  тут же получил прозвище – «Дворянское гнездо». И вот теперь власти, списывая все хозяйственные проблемы региона на неудавшиеся реформы «кукурузника и волюнтариста Никиты», исправляли их  путем очередного перекроя карты области. Район ожидало разукрупнение, ибо все, что делал «Никита», надо было переделать с точностью до «наоборот».

 

– Ну что, опять ломать начинаем?  – спросил директор местного ПТУ сельского хозяйства Круглик.

 

– А что? Как известно, ломать – не строить, –  отозвался ректор автобазы Цвилик.

 

  А-а-а, –  протянул управляющий банком Мельник. – Все равно – пустое дело.

 

– И кому это всё надо? – пожал плечами вечно склонный к философствованию маленький кругленький директор вечерней школы с трудно выговариваемой фамилией Кацеленбоген. – Что это изменит?

 

  До революции, если бордель не давал дохода, меняли не мебель, а б……ей, – проворчал, допивая свой бокал пива, самый старый в районе – и по возрасту, и по стажу – председатель колхоза «Рассвет» Илья Ильич Старостин.

 

 Что ты хочешь, Илюша? – вздохнул  заместитель главного врача района по прозвищу «Троцкий» Ефим Петрович Лившиц, – паллиатив.

 

Старостину было далеко за семьдесят. Он был единственным в районе Героем Советского Союза, и поэтому никого и ничего не боялся. Местное начальство скорее боялось его, чем он начальство. Старостин свой колхоз еще в конце двадцатых создавал, прибыв сюда по партийной разнарядке из областного центра, где работал возглавлял местный спиртзавод.  Здесь он женился и обзавелся двумя детьми и получил от односельчан прозвище «Батя». Не бросил он своих поселян и во время войны, собрав их в партизанский отряд «За Родину». Этот отряд стал базовым для целой партизанской бригады. За успешное командование этой бригадой Старостин и получил своего Героя.

 

Как опытный хозяйственник Старостин к хрущевским реформам относился с большим скепсисом. С тем же скепсисом его лучший друг Лившиц относился к реформам политическим.  Слово «паллиатив»  друзья почерпнули  из врачебного лексикона, но сам Лившиц значение его объяснял как-то загадочно:

 

 Когда где-то что-то болит, надо искать и лечить болезнь, а не принимать обезболивающие.

   

Время приближалось к десяти, и столовая постепенно начала пустеть.

 

– Ну что, пошли?!  – не то спросил, не то скомандовал Старостин. – Вон уже и  х… пошел.

 

– Илю-у-у-ша! – простонал Лившиц.

 

– Фима, отстань!  Что он тебе – брат? Сват? Ты что, с ним детей крестил? Надо называть вещи своими именами!  – Старостин передернул плечами. – Ну, хорошо, хорошо, пусть будет по-твоему. Как ты там говоришь? Пенис? Ну, конечно, Пенис! – Потом подумал и добавил: –  Но только х… – он и есть х…!

 

Площадь пересекал второй секретарь райкома Иван Петрович Пенязь.

 

2

 

Когда именно приклеилась к Пенязю обидная кличка из трех популярных букв русского алфавита,  уже никто помнил. За авторство   боролось сразу несколько человек. Считалось, что первым обнаружил удивительное созвучие фамилии  партийного босса  с латинским названием мужского детородного органа Лившиц. Во всяком случае, в этой версии просматривалась  хоть какая-то логика.  Однако находились свидетели, которые, оказывается, помнили, как после окончания какого-то заседания,  во время хорошей поддачи  Старостин  съехидничал по поводу того, что Пенязь почему-то  не сидит за столом президиума, а все время ходит сзади этого стола  или просто стоит в стороне,

 

– Торчит, как хороший х…! – бросил тогда с раздражением Герой Советского Союза.

 

Правда, ему сразу же возразили, что Пенязь так ведет себя  не сам по себе – он  просто подражает  вождю всех народов, и кто-то даже намекнул, что сравнение покойного партийного вождя с… «этим самым» может для Старостина плохо кончиться. Но «большого босса», как называл Сталина Лившиц, вскоре вынесли из Мавзолея, и разговоры на эту тему как-то поутихли. Однако позорное прозвище стало постепенно обрастать живописными деталями. Заметили, например, что ходит Пенязь не совсем так, как ходят все нормальные люди: он не только не размахивает руками, а напротив, крепко прижимает их к туловищу.

 

  И фигура у него…  Как аршин проглотивши … – кинул однажды кто-то.

 

  Вот к чему может привести  привычка стоять перед начальством по стойке «смирно»!  – тут же среагировал Старостин.

 

В общем,  лучшего объекта для насмешек найти было трудно.  Лившиц, например,  немедленно увязал прозвище секретаря  с тем, что и череп  у него голый, как бильярдный шар, а потому в сочетании со всем вышесказанным,  это не  голова, а головка. Головка «того самого». И называется это на медицинском языке «глянс пенис». На что Старостин тут же радостно воскликнул:

 

– Ну, так я же и говорю –  х…!

 

Пенязь был переведен в район  из  областного пединститута, где до этого работал освобожденным парторгом. В свои сорок с небольшим он не был женат, и, тем не менее,  его связь со студенткой этого института  партийные власти почему-то расценили как моральное разложение. В пединститут Пенязь  в свое время попал как жертва «чистки» в МГБ почти сразу после смерти Сталина. Чем он занимался в «органах»  никто, естественно,  не знал, но подозрений на этот счет хватало. Когда началось  «дело врачей»,  в областной прессе были опубликованы его несколько «разоблачительных» статей по поводу «убийц в белых халатах». Особенно набрасывался Пенязь на главного врача областной больницы Бетти Соломоновну Каждан,  открыто добиваясь ее снятия. У Лившица была собрана целая коллекция газетных публикаций того времени. Подозревали, что и ныне Пенязя с «органами» связывает нечто большее, чем бывшая служба, а потому никто не хотел с ним связываться. Тем более что во всех случаях,  о чем бы и где бы речь ни шла, свое мнение он начинал высказывать одинаково:  «Партия учит нас…». И все же в народ пошла более интеллигентная кличка – «Пенис».

 

3

 

О том, что за ним закрепилось такое нестандартное прозвище, Пенязь знал. Он был убежден, что это дело рук Лившица,  с которым у него было «свои» отношения. Правда, «такие» отношения у Пенязя были со многими видными людьми района, но с Лившицем они почему-то складывались по-особому.    

 

Дело в том, что до революции то, что сейчас называлось поселком городского типа,  было  местечком, где на долю неевреев оставалось не более пятнадцати процентов населения. Евреи говорили, что живут в «штетле». Неевреи вообще ничего на этот счет не говорили.  В двадцатые годы городок заметно поредел, но евреи, тем не менее, оставались  основной массой населения. В июне сорок первого окруженный лесами и болотами штетл  оказался в стороне от основного  театра военных действий, и значительную часть народа тогдашний секретарь райкома  Шапиро успел отправить на Восток. Почти все они вернулись после войны в свои дома, а в результате и сегодня множество важных командных постов в район занимали, как не раз говаривал в начальствующих кругах второй секретарь райкома, «рабиновичи».

 

С молчаливым сопротивлением этих «рабиновичей» Пенязь столкнулся почти сразу после приезда в район. Будучи хорошим оратором и выступая на многочисленных открытых партийных собраниях по поводу «агрессивной политики международного сионизма», он почти нигде не встречал восторженной поддержки слушателей, к которой привык как «посланец партии». Это задевало его лекторское самолюбие и политическое чутье. Не нужно было быть большим физиономистом, чтобы заметить, как у него в эти моменты сходились брови на переносице и двигались желваки на скулах. Районная больница же для него и вовсе стала «сионистским гнездом», ибо половина врачебного персонала там составляли евреи. Он даже называл больницу синагогой. Примешивались к этому и личные мотивы.

 

Почти открыто боевые действия Пенязя с евреями развернулись, когда после Шестидневной войны на Ближнем Востоке в райцентре начали «реставрировать» памятник евреям, погибшим в годы оккупации.  В городке была своя «яма» – бывший карьер, где 7 ноября 1941 года, в день коммунистического праздника, немцы расстреляли 867 евреев, и по этому поводу сразу после войны члены еврейской религиозной общины здесь установили памятник. Теперь обелиск покрыли черным мрамором, на котором появилась блестящая металлическая табличка, на которой в отличие старой, алебастровой, вместо слова «евреи» было написано «мирные советские граждане», а вместо шестиконечной звезды уже красовалась пятиконечная.

 

– Вы уверены, что здесь лежат только евреи? – едко спрашивал командовавший всем процессом Пенязь  у приходивших к нему делегаций. – Даже если здесь лежит хоть один славянин – какой-нибудь партизан, например, – предлагаемая вами надпись уже не будет соответствовать  действительности.

 

Самое большое коллективное письмо в областную партийную газету тогда написали врачи. У многих из них в «яме» лежали родные и близкие. Пенису пришлось отвечать на письма, писать статьи в местную «брехаловку», объясняться с вышестоящим начальством, но он не отступил.

 

Когда после укрупнения района на окраине городка поднялся целый медицинский комплекс,   областное начальство  оснастило его новейшим по тем временам оборудованием и стало возить туда всякие делегации. Зарубежных гостей обычно сопровождал Пенязь, прилично владевший английским, – сказывалось хорошее чекистское образование. Но однажды ситуация вышла из-под его контроля. В район приехала большая группа американских медиков во главе с министром здравоохранения США. Главврач района Пинчук был в отпуске, и делегацию принимал Лившиц. Уже в ресторане, угощая гостей обедом, Пенязь провозгласил тост за «хозяина» местного здравоохранения и  стал при этом расхваливать Лившица как прекрасного невропатолога и блестящего организатора. На что американский министр задал резонный вопрос:

 

– Если он такой самый лучший,  что он тогда здесь делает, в этой провинции? У нас человек с таким потенциалом уже давно работал бы в моем министерстве.

 

Пенязь не нашелся что ответить, но, проводив делегацию, подозвал к себе Лившица:

 

 – Хаим Пинхасович, можно вас на минутку?

 

То, что Пенязь обратился к Лившицу не с обычным «Ефим Петрович», а так, как это было записано у того в паспорте, не сулило ничего хорошего. Взяв Лившица под руку, Пенязь тихо, но с нажимом, почти сквозь зубы сказал:

 

– Хаим Пинхасович! Чтоб вы знали и помнили. В тридцатые годы евреи достигли больших успехов у нас в стране. Но, уверяю вас, эти времена прошли и больше никогда не вернутся!

 

После этого он, не говоря больше ни слова и не дожидаясь ответа, круто развернулся и пошел к своей машине.

 

4

 

К счастью, больница в административном плане ничем от райкома партии не зависела, но Пенязь больше никаких делегаций туда не водил и, чем мог, руководству ее досаждал. Просматривая райкомовскую  почту, откладывал все письма с жалобами на медиков себе и жестко контролировал их «прохождение»,  каждый раз добиваясь серьезного наказания провинившихся. При этом доказать ему, что врач имеет право, как минимум, на диагностическую  ошибку, было практически невозможно.

 

Когда горсовет проводил кампанию по упорядочению названий улиц райцентра, Пенязь в ней принял самое деятельное участие. Это он не позволил  увековечить на карте города имена Семена Шапиро, устанавливавшего в районе советскую власть, и  прославленного соотечественника,  летчика Владимира Хаймовича, погибшего, совершая таран немецкого бомбовоза.  С улицей  Погорельской, на которой стояла больница, и вовсе случился казус. Свое название улица получила  сразу после войны в память о пригороде, сожженном нацистами вместе с жителями. По настоянию Пенязя она была переименована в улицу с невероятно длинным, скорее всего, нигде больше  не встречающимся названием: «Имени эскадрилии «Нормандия-Неман». И теперь Лившиц, надписывая почтовые конверты, скрипел зубами и тихо про себя матерился.

 

К несчастью у Пенязя всюду были «свои люди», и «вычислить» иногда было весьма даже нелегко. От них второй партийный секретарь в районе знал обо всем, что происходит в районе. В начале семидесятых в районе появилась должность уполномоченного КГБ. Приняли на эту работу бывшего инструктора райкома из отдела Пенязя, но тот был из числа местных жителей, всех знал и со всеми был дружен с детства, так что рассчитывать секретарю в интригах приходилось только на самого себя. Будучи всегда напряженным, как натянутая струна, со «своими» Пенязь, тем не менее, был фамильярен и почти в каждую фразу вставлял какое-нибудь неприличное слово.

 

Как-то один из председателей колхозов пожаловался Старостину, что Пенязь в разговоре с ним жутко матерился.

 

  Он что, совсем меня не уважает? Я же не водку с ним на лужайке пил. Я сам матерщинник – дай Бог какой. Но я же к нему на деловой разговор приехал. И не куда-нибудь, а в райком партии.  

 

– Чудак, тебе не обижаться, а гордиться надо, – объяснял Старостин. – Когда начальство матерится, оно этим показывает, как оно тебе доверяет. Начальство только со «своими» так себя ведет.  

 

Неприязнь Пенязя к райбольнице и конкретно к заместителю  ее главного врача по лечебным вопросам постепенно переросла в тихую ненависть, которая особенно окрепла после того, как его «подругу»  поймали на подлоге. А в  «подругах» у него ходила, как выразился Лившиц, «дама не первой свежести» – одинокая и нескладная, как и сам Пенязь,  начальница бюджетного отдела райфо. За год до описываемых событий, осенью, отправившись отдыхать в Сочи, Пенязь взял ее с собой, в свой партийный санаторий. А так как та к этому времени очередной отпуск уже успела отгулять, ей районный акушер-гинеколог на месяц вперед выдала фиктивный больничный лист. Кто-то «настучал», и Лившиц устроил проверку правильности выдачи листов временной нетрудоспособности. Факты подтвердились.  Разгорелся грандиозный скандал. На врача кто-то написал в прокуратуру анонимку с просьбой возбудить уголовное дело. Репутация же Пенязя, которого и так никто не любил за то, что он вечно лез не в свое дело и всех по старинке обличал во вредительстве, сильно пострадала. А в обкоме партии ему, в его «сорок с небольшим»,  даже популярно объяснили,  что значит для партийного работника «беречь честь смолоду».

 

После этого Пенязь при слове «Лившиц» вздрагивал, а в своей компании, усаживаясь за стол и открывая очередную бутылку «московской»,  оглядывал собравшихся, радостно потирал руки и пропевал на мотив известной песни:

 

– За столом никто у нас не Лившиц!

 

5

 

Зал районного Дома культуры заполнялся лениво, как бы нехотя. Участники «актива» занимали места в соответствии со сложившимися традициями. Старостин со своими друзьями разместился, как обычно, у окна, рядом с проходом.  Пенязь метнул взгляд в их сторону и, нахмурившись, отвернулся.  Среди полутора десятков разместившихся компактно вокруг Старостина  людей преобладали «рабиновичи». Особенно рельефно выделялся среди них двухметровый Исаак Шатерник по прозвищу «Гулливер», председатель колхоза «Петровичи».

 

Попасть в «команду Старостина» было очень даже непросто.  Не случайно его с друзьями называли в районе спартаковцами. И не только по аналогии с другой командой другого Старостина – футбольной, а еще из-за их воинственности в отстаивании интересов членов своей «команды» – скандалов и разборок в районе хватало.

 

Движение в зале, наконец, закончилось, и наступила тягостная тишина. Первый секретарь райкома Коссинский  открыл «актив», быстренько избрал почетный президиум в лице членов Политбюро ЦК КПСС и  пригласил в рабочий президиум членов бюро райкома. Те привычно уселись на сцене за стол, покрытый красным сукном, и все потекло, как это бывало и десять, и двадцать раз до этого.  Доклад начал зачитывать приехавший председатель облисполкома, который поведал собравшимся то, что они и без него знали. Потом начались выступления «штатных ораторов». В общем, всё, как всегда.  А весь зал при этом ждал,  когда, наконец, Пенязь поднимется со своего места и Старостин буркнет, вроде бы как «про себя», но так, что его будет слышно во всем зале:

 

 – Ну вот, и Пенис встал!

 

Бывало, что Старостину грозили за его шуточки неприятностями, но он отбивался, заявляя, что произносил не «пенис», а Пенязь, а свидетелям просто надо лучше чистить уши.

 

Когда собрание проявило полную сознательность и понимание сложности момента, настало время огласить план будущего размежевания. И тут вдруг выяснилось, что колхоз Изи Шатерника «Петровичи» должен отойти к соседнему району. Для представителей колхозно-совхозной элиты это был удар ниже пояса.  То, о чем только невнятно поговаривали  в бродящих вокруг исполкома слухах, стало реальностью. Зал погрузился в транс.

 

Шатерник и его колхоз были районной легендой. Отец Изи  Залман Шатерник еще в 1924 году создал в Петровичах первый  в регионе еврейский колхоз имени Третьего Интернационала. Местечко располагалось в такой глухомани, куда добраться было не так просто. Его по периметру окружали  болота и заливные  луга. Когда началась война, это стало спасением местного  еврейского населения. В сорок первом, как только начали просачиваться сведения о погромах, Залман увел всех, кто мог передвигаться, вглубь лесов и организовал там чуть ли не первый в стране семейный партизанский отряд. Вместе с людьми он увел колхозный скот. Потом подобрал бродящих по лесам  молодых солдат – окруженцев, понастроил землянки, открыл собственную баню, больницу, сапожную и портняжную мастерские. Организовав сбор брошенного на полях оружия,  создал еще оружейную мастерскую, обслуживавшую  все близлежащие партизанские отряды. Для детей открыл школу.

 

Отряд со временем вошел в бригаду Старостина. Из собранных в отряде окруженцев  получилась хорошая боевая рота. Правда, идя на задание, до планируемого места атаки  приходилось преодолевать добрых тридцать километров, но четыре крушения немецких эшелонов и два разгрома полицейских гарнизонов на счету этой роты, тем не менее, было.  Отряд выдержал немецкую блокаду и перенес две бомбежки, но сохранил почти весь личный состав до прихода Красной  Армии. Бывшие партизаны и поныне составляли костяк его колхоза, хоть еврейским его уже никто не называл.

 

Сейчас Залману было далеко за восемьдесят, и он передал свое председательское место сыну. Боевое прошлое во многом определяло и многолетнюю дружбу Старостина, Шатерника, партизанского врача Лившица и еще двух – трех десятков районных старожилов.

 

Когда после прихода Хрущева к власти началось переименование, говоря газетным языком,  всех хозяйственных субъектов, Шатернику предложили присвоить его колхозу имя Ленина, но тут свое слово сказал Изя, который только-только занял председательское место.

 

 Наше местечко Петровичи теперь знает весь мир: здесь родился лучший фантаст ХХ века Айзек Азимов, –  говорил он, предъявляя в качестве доказательства какую-то книгу, полученную  из Америки. – Я же – двоюродный брат писателя. Мы родились почти одновременно, и назвали нас одинаково.

 

 Как это одинаково? – обязательно спрашивал кто-нибудь из слушателей. – Он – Айзек, ты – Исаак.

 

  А вот так: Айзек – это по-американски и это по-еврейски. А  в переводе на русский – это Исаак.

 

Присутствовавший однажды при таком разговоре Старостин не преминул ехидно заметить:

 

– Чему вы удивляетесь?  Разве вы не знаете, что у евреев все не так, как у нормальных людей. Если у них Хая – Клара, то кто тогда Хаим? Правильно, кларнет!

 

6

 

Славное уникальное прошлое совхоза «Петровичи» и стало предметом первого же выступления с протестом против передачи  его соседнему району.  Вопросы посыпались от всех заинтересованных лиц.  Где теперь будут проходить слеты ветеранов войны, пионерские слеты и комсомольские семинары? Старостина очень интересовало, куда теперь будут съезжаться бывшие партизаны на День Победы?  Райком Красного Креста терял место для проведения соревнований санитарных дружин.  Самым основательным было выступление начальника районного управления сельского хозяйства.

 

– Колхоз «Петровичи» – гордость района. Где первыми засеяли технические культуры, лен, например?  Кто первым нажил целое состояние, выбросив на рынок зеркального карпа? У кого впервые появилась пока единственная в районе отара овец? Какой колхоз первым приобрел в собственность трактора «Беларусь» и отказался от услуг МТС? И где теперь мы будем проводить семинары по обмену опытом? У кого еще есть собственная гостиница?

 

При упоминании гостиницы зал горестно вздохнул. Обнажилась главная боль председателей колхозов и директоров совхозов: с уходом Шатерника в другой район могли прекратиться их ежемесячные сборы, которые с легкой руки Лившица назывались уик-эндами.

 

В свое время Шатерник-отец поставил запруду на один из многочисленных ручьев, и в Петровичах появилось свое озеро с живописными берегами. В озеро запустили зеркального карпа, и в районе утвердилась традиция: раз в месяц, по воскресеньям, сюда, «на уху» съезжалась партийно-хозяйственная элита района. Спиртное, газированные напитки и всякую снедь каждый вез с собой.

 

   Ничто так не спаивает коллектив, как совместные выезды к Шатернику, –  говаривал Старостин. Он и был главным закоперщиком в этих уик-эндах. Он же и собирал народ на выезды в Петровичи узким кругом. На эти выезды иногда приглашался первый секретарь райкома или председатель райисполкома, но еще не было случая, чтобы туда пригласили занудливого и мелочного Пенязя.

 

Потом популярность этих сборищ еще больше возросла.  Как-то Шатерник проводил отпуск в Сухуми и там познакомился с веселым молодым грузином по имени Автандил, снабжавший всю черноморскую набережную роскошными шашлыками. Изя пригласил грузина в гости, пообещав выдать за него замуж самую красивую блондинку из числа всех, имеющихся у него в наличии. Шутки шутками, а однажды Автандил неожиданно появился в Петровичах. Увидев фельдшерицу местной амбулатории, роскошную блондинку с волосами до «ниже поясницы» и с выдающимися во всех точках формами  Светлану, он немедленно «сделал стойку».  Приехавшей после медучилища в эту глушь потомственной горожанке Светлане такая пара и не снилась. К зданию амбулатории быстренько сделали пристройку, и Автандил остался здесь навсегда. Правда, имя ему местные придумали другое – Гоги.  Сам Гоги на эту тему часто напевал: «По-грузински Автандил, а по-русски – Гоги». 

 

Главным же было то, что в Петровичах появились первые в районе шашлыки. А через пару лет за околицей уже паслась небольшая отара овец, и колхоз стал выбрасывать на рынок баранину.  Очень кстати  в этом отношении оказалось введение  в стране  пятидневной рабочей недели, и теперь районная номенклатура съезжалась уже не на один, а на два дня. Первый день – субботний – был рыбным днем. Второй день – воскресный – мясным. Краткие переговоры с председателем МСО – Межколхозстроительной организации – Фишманом, и в Петровичах появилось двухэтажное здание гостиницы.

 

Ну, кому могла прийти в голову мысль передать такое злачное место в другой район?!    И тут все сидящие в зале обратили свой взор на второго секретаря района Пенязя, который вносил в обком свои предложения о предстоящей реорганизации.

 

  Это он нам всем мстит, – мрачно шепнул Лившицу Фишман. У Фишмана в Москве второй год родной брат сидел «в отказе», и он всюду видел антисемитские происки властей.

 

  Кому это нам?

 

  А кого Пенис называет «рабиновичами»?

 

  Я же говорил, что его тоже надо хоть изредка приглашать на уик-энды,  – подключился к разговору директор промкомбината Сидоренко. 

 

Кругом послышалось шиканье, и  обмен мнениями в рядах пришлось прервать.

 

На трибуну поднялся Пенязь. Он сказал, что ни одного серьезного довода за то, чтобы бороться за колхоз «Петровичи»,  он не услышал. Мест для слетов, съездов и семинаров в районе и кроме Петровичей хватает.  Богатых колхозов и кроме «Петровичей» в районе много. Тем более, что предполагается передать не один колхоз «Петровичи», а весь Петровичский сельский совет, в котором есть еще два колхоза. Экономика в стране на подъеме, и с организаций совнархозов скоро в каждом районе будут созданы свои базы передового опыта. И вообще:  план реорганизации уже утвержден в области и в Госплане, так что споры бессмысленны. Выступление свое он закончил традиционным утверждением: «Решения партии и правительства не обсуждаются, а выполняются».

 

Над залом повисла тягостная тишина. И, по странному стечению обстоятельств, именно в этот момент в вестибюль Дворца культуры вошел Лев Маркович Сагалович.

 

6

 

Когда огромная тяжелая входная дверь Дворца культуры медленно отворилась и в дверном проеме появился Лев Маркович, в женском коллективе, сидящем за столом с табличкой «Секретариат», началась тихая паника.

 

  Все, с меня хватит,  – сказала  исполкомовская секретарша и немедленно исчезла.

 

  Ну вот, только Сагаловича нам здесь не хватает, – сказала секретарша райкомовская и растворилась вслед за первой.

 

Пока посетитель достиг  секретариата, за столом оставалась одна юная девица, делегированная для работы на «активе» райкомом комсомола. Если бы исчезнувшие опытные, поднаторевшие в кабинетных «играх» секретарши могли предвидеть,  к чему их исчезновение может  привести, они бы сто раз подумали, прежде чем так поступить!  Хотя, впрочем, как потом выяснилось, нет худа без добра.

 

Лев Маркович Сагалович был в районе личностью поистине легендарной.

 

Через год после победы Октября он, закончив три курса Петроградского университета, вернулся в свое местечко большевиком и стал заметной фигурой в местной партийной ячейке, ближайшим помощником Шапиро. Боролся с клерикальным засилием и организовывал общественные суды над раввинами, шойхетами и моелами, а потом навешивал амбарные замки на закрытые синагоги и миквы. Вместе с комсомольцами сжигал на городской площади свитки Торы. Обеспечил национализацию «Типографии Аронсона», закрыл его газету «Штерн»  и начал выпускать большевистскую газету «Звезда» на русском языке. Писал статьи, обличая мелкобуржуазную среду своего местечка, следил за строгим соблюдением ограничения «лишенцев» в их гражданских правах и активным вовлечением кустарей-одиночек в артели. В тридцатые годы издал на русском языке две повести о жизни дореволюционной еврейской бедноты, стал членом Союза писателей, но счастливо избежал репрессий, под каток которых попали его коллеги по Союзу, писавшие на идише.

 

Когда началась война, Сагалович примкнул к какой-то отступающей воинской части и, предъявив членский билет Союза писателей, был зачислен в состав редакции дивизионной газеты. Вскоре он уже был ее редактором и так, в этой должности, дошел до Берлина. Вернувшись в свой городок, принял предложение возглавить местный промкомбинат. Когда-то, в двадцатые, он же его и национализировал – тогда это была швейная фабрика Мильмана. Теперь ему предстояло поднимать все производство из руин, в буквальном смысле слова. И он это сделал. Одновременно женился, воспитал сына, построил собственный дом прямо у проходной родного комбината и считал, что жизнь его ради большой цели – построения первого в мире социалистического государства – состоялась.  

 

Разоблачение культа Сталина Сагалович не принял, не сумев для самого себя ответить на один вопрос: какой смысл в этом разоблачении и кому вообще это нужно?  Очень переживал по поводу всех этих событий, и, когда область приняла решение реконструировать его комбинат, с удовольствием ушел на пенсию. Но однажды комбинату понадобились площади для строительства нового корпуса, Сагалович, не колеблясь, предложил свой огород. Жил он уже один – жена переехала в город к сыну помогать воспитывать трех внуков, да так и осталась там. Сам он уже огородом не занимался. Ему  заплатили за срезанные четыре яблони и две груши, и на этом власти сочли свой долг перед своим активистом исполненным.

 

Для райкома Сагалович был просто находкой. Ветеран партии, войны и труда стал непременным участником и оратором всех митингов, открытых и закрытых пленумов, фестивалей молодежи, культуры и спорта, сопредседателем всех трех ветеранских организаций. Пенязь всюду таскал его с собой, и на вопрос одного из своих приближенных: зачем ему нужен этот «рабинович»? – ответил, что «политика – дело тонкое».

 

Все сломалось год назад. В новом корпусе промкомбината, часть которого заняла огород Сагаловича, разместился цех по окраске тканей. Разнообразные запахи заполнили окрестности, хотя, справедливости ради, надо сказать, что далеко не всегда они были неприятными. Но очень скоро у Сагаловича начались ночные приступы бронхиальной астмы.  Никакие меры, предпринимаемые  врачами, не приносили облегчения. И перед исполкомом встал вопрос о выделении трижды ветерану квартиры. Как раз в это время сдавались только что возведенные дома «дворянского гнезда», но тут неожиданно возник Пенязь. При распределении квартир он заявил, что у Сагаловича есть собственный дом, и  по закону он не может претендовать на получение нового жилья, и что, если он такой больной и его жизни что-то угрожает, он должен либо лечиться, либо  просто уехать к своей жене. Номенклатурный дом заселили без Сагаловича.

 

Подробности этого заседания трижды ветерану стали известны немедленно.  Предательство второго секретаря райкома потрясло старого партийца,  и с тех пор жизнь и райкома, и исполкома превратилась в ад. Сагалович забросал областные инстанции и газеты гневными письмами, в которых, описав все свои заслуги перед государством, выразил убеждение, что мог бы рассчитывать на иное к себе отношение советской власти. И теперь после каждого астматического приступа и приезда к нему «скорой помощи» он появлялся в «Доме правительства». Его лекцию на тему о том, как Партия должна вести борьбу за достойную старость тех, кто полвека отстаивал  интересы советской власти, уже знали наизусть все сотрудники райкома и исполкома. Очень скоро при обнаружении его в коридорах «Дома правительства» все кабинеты стали запираться изнутри. А сам Сагалович с той же настойчивостью, с какой он когда-то боролся с попами  и раввинами, стал бороться с советским бюрократизмом.

 

7

 

Итак, к молоденькой секретарше из райкома комсомола подошел пожилой человек и, показав какое-то удостоверение в красной обложке, потребовал, чтобы та вызвала из зала заседания второго секретаря райкома Ивана Петровича Пенязя. 

 

  Но это невозможно! – воскликнула девочка, и это было сказано настолько искренне и было наполнено таким ужасом перед необходимостью совершить преступление, что Сагалович даже растерялся.

 

– Ладно, дочка, напиши  ему просто записку. Мол, пришел Сагалович и просит, чтобы Иван Петрович вышел на одну минуту: я должен ему что-что сообщить важное.

 

Когда девочка зашла в зал, с трибуны что-то нудное вещал председатель райисполкома, из зала ему какие-то гневные слова бросал Шатерник, а Пенязь сидел с краю стола президиума, и на щеках у него ходили желваки.  Прочтя записку, Пенязь что-то черкнул на обороте и отдал девочке. Та, не глядя, передала записку Сагаловичу. Тот прочел ответ, кивнул головой, сказал девочке, что та «умничка», что она ему очень помогла, пожелал ей хорошего жениха и вышел из Дома культуры. На улице он еще раз перечитал записку.   Рукой второго секретаря райкома было написано: «Пошли его к е…. матери!».

 

Постояв несколько минут на площади, Сагалович решительными шагами направился в сторону автобусной станции и уже через полтора часа сидел в приемной первого секретаря обкома партии Секача. Узнав в чем дело, Секач немедленно пригласил Сагаловича к себе в кабинет.

 

У Секача был свой «зуб» на Пенязя. Однажды он принял приглашение Коссинского и Старостина провести вечерок у Шатерника в Петровичах. Приехал Секач туда после какой-то серьезной разборки в ЦК, голодный, взвинченный и в результате на этом нервном фоне после обильного возлияния «отключился», причем  настолько, что попытки разбудить его ни к чему не привели. В машину Секача вносили на руках, а потом сопровождали его на второй машине до самого дома, чтобы помочь водителю дотащить шефа до квартиры.

 

Пенязь на эту встречу приглашен не был, но, судя по всему, от своих осведомителей знал о ней во всех подробностях. Однако письмо, которое поступило в ЦК об этой истории, было подписано его именем. В письме достаточно подробно освещалась тайная деятельность  агентов мирового сионизма, свивших себе гнездо в столь злачном месте и отравляющих соответствующим ядом даже областных партийных деятелей. Судя по всему, эта «сионистская малина» в Петровичах настолько сидела у него в печенках, что упор в письме он делал не столько на недостойном поведении областного шефа, сколько на  его откровенно сионистских контактах. Секачу же тогда  хватило скандала и за пьянку: «Не можешь пить – не пей!» –  кричал на него секретарь ЦК.

 

Так у Пенязя появился еще один враг.  На сей раз, смертельный.

 

С посетителем Секач был сама любезность. Он долго и подробно расспрашивал Сагаловича о нем самом, о промкомбинате, о ситуации в районе, пообещал разобраться с квартирным вопросом, извинился за поведение своего подчиненного. Потом долго и терпеливо выслушивал рассуждения старого человека о важности чуткого отношения к ветеранам, о крайней необходимости борьбы с возрождающимся фашизмом,  сионизмом и агрессивным национализмом, но мысли его при этом были далеко.

 

Цену Пенязю Секач узнал давно. Зло на него затаил нешуточное. Но первое желание выгнать того ко всем святым с партийной кормушки постепенно ушло, остались только неприязнь и чувство брезгливости при общении. Даже мстить ему за подлую выходку по поводу пьянки на озере у Шатерника не хотелось. «Что бывает, когда мукомол дерется с кочегаром? – спрашивал он в таких случаях у подчиненных, и сам отвечал: – Кочегар становится белым от муки, а мукомол – черным от золы». Но, как говорят англичане, если не можешь победить врага, стань его другом. А ведь у Пенязя немало ценных для работы в обкоме качеств: он во все лезет, все сплетни собирает и может стать прекрасным личным информатором. Если эту ищейку приручить и заставить работать на себя, он может принести еще много пользы.

 

Схема номенклатурной перестановки сложилась в голове партийного босса моментально:  директора авторемонтного завода переводим на руководство коммунальной службы области, на его место отправим одного из инструкторов промышленного отдела обкома, а Пенязя из района попробуем изъять и перевести в обком на освободившееся место.   

 

Сагальчик еще не завершил свой монолог, а Секач уже принял решение о том, что делать дальше с Пенязем. Текст соответствующего решения бюро обкома в его голове уже был готов, поэтому, заверив  Сагальчика, что с этого дня все будет в порядке, и, проводя его до двери, отправился в секретариат диктовать текст.

 

А в это время Сагалович  ехал в автобусе к себе домой, не думая о том, что в Доме культуры его города завершается очередной внеочередной «актив». Слово для заключения получил второй секретарь райкома Иван Петрович Пенязь, человек с оскорбительным прозвищем, очень напоминающим по значению самое популярное слово русского лексикона, содержащее всего три буквы. Правда,  Пенязь к этому моменту уже не был не только «вторым», но и вообще секретарем райкома, однако, ни он сам, ни кто-либо из сидящих в зале «активистов» об этом, естественно, еще не знал. А самому Пенязю и в голову не могло придти, что его нервозная и совсем не умная выходка с местным трижды ветераном закончится для него партийным  ростом со всеми открывающимися из этого обстоятельства радужными горизонтами.

 

В общем, «Актив» мало помалу двигался к своему завершению. Зал уже подустал, и большинство участников откровенно скучало. Всем и так все давно было ясно: решение принято на таком «высоком уровне», что их «актив» не более чем проформа. Скучали на площади и водители, доставившие в районный центр «активистов». Не скучал только один полупьяный помощник киномеханика местного кинотеатра, который безуспешно пытался прикрепить к забору плакат, сообщающий местным аборигенам, что сегодня в кино будут показывать художественный фильм «Балдата о солдате».

 
 
Яндекс.Метрика